Тонкие губы епископа растянулись в усмешке.
— Употребить свои силы на праведное дело, не уповая на непременный успех, — не завет ли Христа? Противоречие суждений не опровергнуть суждением. Всякая мысль — инструмент действия. Кто отождествляет ее с действием, у того дух закрепощен. Даже великие идеалы свободы, равенства и прочее, во-первых, имеют исторический, стало быть, меняющийся смысл, во-вторых, они необходимы не сами по себе, а для конкретных действий человечества. Вот нужды-то эти, не исчерпываемые идеями, надо иметь всегда в виду…
Ярко синел в долине влажный тропический лес. Перед спуском мы сделали привал. Было душно, и тучи, сходясь, предвещали дождь.
М-р Лэмс ловко расседлал лошадей и стал доставать из короба кое-какую предусмотрительно прихваченную снедь. Епископ пристроился на камне возле травяного дерева.
— То, что вы мне только что говорили, похоже на материализм, — сказал я, продолжая прерванный разговор.
— Возможно, — кивнул Ламбрини. — Однако что есть материализм, если не ступень в познании?.. Столь вольно излагая свой взгляд на вещи, я хочу подчеркнуть: главный порок человека — стремление избежать трудов и тягот. Но ведь подлинность жизни именно в этом — в добровольном принятии на себя трудов и тягот. Кажется бессмысленным, но человек на себе весь мир держать должен.
— В догматах этого нет.
— Пожалуй, что и нет. Ну да божий мир шире догматов.
— Общество нельзя считать цивилизованным, пока источник мудрости в нем — общее страдание.
— Но, с другой стороны, вне страдания мудрость невозможна. Все сведется к атеистически сухому рационализму. Ум не выдержит этого бремени. К тому же, если не изменяться душе постоянно, жизнь лишится смысла: зачем повторения? Это мне, признаюсь, и интересно как пастырю своего стада: жить, когда ты новый, неисчерпаемый, когда не знаешь, как умиротворить очередную потребность беспокойной души…
Я насмешку уловил в кротком взоре епископа. Да-да, он издевался надо мною, эксперимент ставил. Да веровал ли он сам?
Попивая чай из серебряного стаканчика, Ламбрини продолжал:
— Но зачем человеку меняться, если он сыт и устроен? Он ведь и терпит до предела, боясь, что еще хуже будет. Так что, выходит, без страдания сама жизнь невозможна. А все мы, заметьте, только ведь и хотим, чтобы без страдания.
Я рассердился на епископа, но — странно — проникся одновременно к нему еще большим расположением: он предвосхитил мои мысли!
— Читали вчерашний «Голос народа»? — переменил беседу епископ. — Земные дела, требующие небесных помыслов… Если разобраться, Такибае озабочен тем же, что и мы с вами.
Газеты я не видел.
— Я слабый знаток политики, — сказал епископ. — Но если я что-нибудь смыслю в жизни здешнего общества, адмирал делает то, что нужно… Заговорщики восстановили против правительства аборигенов, переселенных с Пальмовых островов, и, раздобыв где-то оружие, занялись терроризмом. Многие неповинные убиты… А какое бремя легло на налогоплательщиков? Не располагая обученной армией, Такибае вынужден прибегнуть к помощи наемников, а каждый из этих головорезов обходится ежедневно чуть ли не в тысячу фунтов стерлингов. Оружие. Боеприпасы. Транспорт. Питание и размещение. Плюс проблемы, связанные с бандитскими манерами отребья. Адмирал предпочел истребительной кампании полюбовное соглашение. Он предложил каждому заговорщику — и об этом как раз напечатано в газете — компенсацию в десять тысяч фунтов и свободный выезд из страны. Если все уладится без кровопролития, это обойдется меланезийцам гораздо дешевле, чем затяжная борьба в джунглях… С теми же, кто не пожелает покинуть страну, Такибае готов вести открытую дискуссию…
Мы завершали трапезу, когда вдали, над плато Татуа, сверкнули первые молнии. М-р Лэмс проворно раскинул палатку, и едва мы забрались в нее, обрушились потоки дождя. Гром грохотал над головой, тревожный шум непогоды отбивал всякую охоту думать, лишний раз подтверждая, что разум, созданный природой, вовсе не безразличен к ее состоянию…
Вскоре дождь прекратился. Повсюду звенели ручьи. Травы пахли оглушительно. От земли поднимались испарения. М-р Лэмс предложил идти пешком, опасаясь оползней, и мы потянулись гуськом, ведя за собой лошадей.
Спускаясь с холма, мы уперлись в бамбуковую рощу. Издалека серо-голубые заросли были привлекательны, но пробираться через них оказалось нелегко, хотя тропа привела нас к просеке.
— Пожалуй, бамбук — самое загадочное растение на земле, — сказал Ламбрини. — Он из семейства злаковых и приносит иногда обильные урожаи зерна. За сутки способен вытягиваться на метр. Но самое таинственное в нем — цветение. Оно следует с промежутками в десятки лет. Цветение — симптом смерти. Вскоре после цветения бамбук гибнет, причем гибнет весь бамбуковый лес, гибнут и те новые посадки, которые были взяты для разведения. Если побеги с Гималаев посадить в Новой Гвинее, в тот же год, когда погибнут рощи в Гималаях, они погибнут и в Новой Гвинее.
— Какой-то намек на судьбу человека, — сказал я. — Политика у нас разная, а генетика вида общая…
Двигались в сыром полумраке. Срубленные под косым углом стебли бамбука могли опасно поранить ногу. Лошади, будто понимая это, ступали осторожно, но у земли торчащие пеньки были почти не заметны из-за дружной молодой поросли.
— Хорошо, что на острове не водятся ни слоны, ни тигры, — промолвил в тишине м-р Лэмс. — Повстречайся они сейчас на тропе, мы бы не разминулись.
— Кроме слонов и тигров, — отозвался епископ, — есть немало других опасных тварей…
Словно в ответ на его слова раздался неприятный, какой-то кошачий крик. Мне подумалось, что именно так подают сигнал друг другу партизаны в засаде.
Крик повторился, потом кто-то зашипел за моей спиной. Признаюсь, мне стало жутко. Но Лэмс и Ламбрини оставались спокойны, и я промолчал о своих подозрениях.
Наконец, бамбуковая роща кончилась. Я вздохнул свободно. Но радость оказалась непродолжительной — мы приблизились к пойме Покори. Духота, топи встретили нас и ярость насекомых. Тут еще попадались магнолии и эвкалипты, но преобладали заросли мангра и колючих кустов с яркими розовыми цветками, которые в Куале называют бладбуш. Из кустов всполошенно взлетали крупные белые попугаи.