Спрашиваю:
«Что такое? По какому поводу?»
Какой-то рабочий, в картузе и без передних зубов, возмущенно шепелявит:
«Как, господин, вы не знаете? Из ссылки возвращается Катерина Константиновна».
«Какая еще Катерина?»
Тот буркалы выпучил и раздулся от негодования.
«Так вы газет не читаете? Брешко-Брешковская возвращается».
«А вам какая, простите, радость?»
Картуз совсем зашелся:
«Как какая?! Она за народное счастье борется, по тюрьмам и ссылкам за нас, простых людей, страдала! А вы, господин хороший, «какая радость?». Несознательность весьма удивительная».
Грянул духовой оркестр. Играет «Марсельезу». К перрону состав подходит. Открывается дверь спального вагона. В проеме показывается толстая старуха с папиросой в зубах и с белым платочком в руках, в черном драповом пальто с широким бобровым воротником шалью и круглой, почти под казачью папаху, шапке — и тоже из бобра. Под шапкой — платок. Фигура самая карикатурная! Сплюнула папиросу и весело помахала толпе короткой рукой.
Господи, что тут началось. Оркестр гремит, толпа ревет «ура», все толкаются, бабка из вагона выйти робеет — вмиг раздавят!
Потом кое-как успокоились, начались бесконечные приветствия. Кишкин от московского комиссариата приветствует охапкой цветов и восторженной речью, от социалистов-революционеров Минор что-то грассирует, ни черта никто не поймет.
Потом бабку усадили в мягкое кресло, подняли на плечи, едва было не вывалив на рельсы, потащили к автомобилю.
Бабка колышется над толпой и расшвыривает налево-направо гвоздики — «на память».
Тебе, Вера, надо было видеть счастье на физиономиях тех, кому доставался бабкин дар: цветы целовали, на лицах слезы умиления…
Потом Катерина Константиновна уселась в автомобиль. Говорили, что повезли прямо на Моховую, в университет — там эсеры организовали собрание: «За свободную Россию».
Бедная, бедная Русь.
— Ян, ты считаешь, народу не нужна свобода?
Ян — именно так она звала мужа. Тот внимательно поглядел на жену и грустно улыбнулся:
— На ретрограда я, кажется, никак не похож? Но будем откровенны: какая свобода нужна российскому мужику? Свобода слова, бесцензурная печать, Государственная дума? Его волнуют речи Гучкова или Минора? Да плевал он на такие свободы. Мужику только одно нужно — земля. А кто в Зимнем будет править, ему безразлично. Но лишь бы оставили его в покое, не мешали хлеб растить.
Бунин докурил папиросу, бросил окурок в придорожную пыль.
— Государственная дума мужику — как мертвому горчичник. А вот всяким Керенским и революционерам мужик нужен — чтобы кормиться.
— Но, милый, — горячилась Вера Николаевна, — Дума печется о крестьянах, решает вопросы, чтобы улучшить…
— Улучшить? Весьма сомневаюсь. Помнишь поговорку: «Всякая рука себе гребет». В Питере себе гребут.
Бунин помолчал, потом неожиданно привлек жену и нежно поцеловал в затылок.
— Эх, Вера, плохо на Руси, плохо и нам с тобой, — с горечью выдохнул Иван Алексеевич. — Кругом кровь льется, в любой день и нас могут сжечь, унизить, убить. Вот уже лет двадцать Россия мне напоминает этого пьяного мужика, с дикарским ухарством стремящегося сломать себе шею. Терроризм, убийства сановников, заговоры. Какие-то группировки под видом «борьбы за народное счастье» разлагают общество. А демонстрации, забастовки, расстрелы? Ведь все эти преступления подталкивают Русь к пропасти.
— Может, все наладится? — с надеждой спросила Вера Николаевна. — Вот закончится война, соберется Учредительное собрание…
Бунин перебил:
— Да разве Учредительное собрание с его говорильней изменит людей? Останутся такими же — лживыми и корыстными. Нет, не скоро мы образумимся.
Помолчав, вздохнул:
— Помнишь в «Войне и мире»? В Бородинском сражении бойцы с той и другой стороны, сражавшиеся много часов без пищи и отдыха, измученные и обезумевшие от ужаса, от чужой крови, начали задумываться: «Зачем, для кого мне убивать и быть убитым?» Но какая-то непонятная, таинственная сила продолжала толкать их на убийство, и они в порохе, в крови, валясь от усталости, продолжали свершать страшное дело.
Вот и сейчас подобное безумие. Длится война с Германией, разгорается бойня внутри государства. Все знают, что бессмысленно истреблять друг друга, но с бесовской одержимостью не могут остановиться.
Думалось: хуже уже не будет. Хуже просто не бывает.
Увы, оптимисты часто ошибаются…