Хотел купить газеты, оказалось, что почти все они не вышли.
— Большевики запретили, — сплюнул газетчик, опиравшийся на костыли, — говорят, буржуазная, дескать, пропаганда. А я чем теперь кормиться должен?
Настроение было окончательно испорчено.
До Поварской добрались без приключений. Остановились в доме под номером 26 во второй квартире — это на первом этаже.
Бунин отправился принимать ванну, а Вера Николаевна побежала в банк — забирать деньги. К вящему удивлению мужа, она вернулась сияющей: ей удалось получить весь остаток — восемь тысяч рублей.
На следующий день Бунин позвонил в Елец к Барченко:
— Василий Ксенофонтович, мой портфель…
— Да, конечно! Сегодня могу отправить ночным двести первым поездом. Отдам обер-кондуктору.
* * *
С каждым днем и, пожалуй, даже с каждым часом в Москве нарастало противостояние законной власти, образовавшей при думе Комитет общественного спасения, и большевистских заговорщиков, назвавшихся «военно-революционным комитетом».
Каждая сторона заняла выжидательную позицию. Только благодаря этому первые дни после захвата Лениным власти в Питере, в Москве обошлось без кровопролитий.
И все же, когда в полдень 27 октября Бунин собрался на Курский вокзал, Вера Николаевна твердо заявила:
— На дворе беспокойно! Я исстрадаюсь без тебя. Возьми с собой меня…
Вздохнув, Бунин согласился.
Поезд из Ельца безбожно опаздывал.
Бунин нетерпеливо прохаживался по перрону, сердился, ругался:
— Где это видано! Третий час жду. Сколько еще нам киснуть тут? Без-зобразие!
В это время где-то вдали грохнуло — то ли гром, то ли по крыше киянкой ударили. Потом ухнуло еще и еще. Стало ясно: стреляют из пушек.
У Бунина вытянулось лицо:
— Это что такое? В Москве — война? Ну, дожили…
Стрельба то затихала, то возобновлялась.
Бунин нервничал все больше.
Наконец, поезд прибыл. Бунин отыскал обер-кондуктора, получил свой портфель и щедро отблагодарил его «красненькой».
Вышли на привокзальную площадь. Теперь стрельба гремела беспрерывно. Порой глухо ухали пушки. День был теплый, пасмурный, в воздухе висел густой туман.
— Где стреляют? — спросил Бунин праздно стоявшего носильщика.
Тот неопределенно пожал плечами:
— Кто ё знает… Я-то местный, на Земляном валу жительство имею. У нас пока тихо. А вот на Тверской, сказывают, пуляют. И на Красной площади тоже. — Он прислушался к артиллерийской канонаде и радостно-идиотски улыбнулся: — Будто Илья-пророк в колеснице катается! Во как матушка-Москва зашумела, загуляла. Громом гремит, молнией озаряется! Чисто праздник престольный…
С извозчиком не торговались.
— Поезжай через Земляной вал, — приказал Бунин.
Извозчик погнал сытую, бокастую кобылу. Выехав на Земляной вал, споро взял влево, к Покровке. Город за несколько часов преобразился.
На всех углах, на тротуарах и отчасти на мостовых чернели толпы. Хотя трамваи не ходили, извозчиков и автомобилей стало меньше, чем обычно. Раза два-три попадались санитарные кареты, направляющиеся в центр.
Навстречу им несколько раз встречались, в колясках и пешие, дамы и господа, обремененные тяжелой поклажей, державшие на руках плачущих детей.
— Почему они бегут? — вновь обеспокоилась Вера Николаевна.
— Буржуев громят, — повернув массивную шею, пробасил извозчик. — Из квартир выгоняют, добро отбирают.
Когда поворачивали к Чистым прудам, с Ильинки с пугающей близостью грохнули пушечные выстрелы, треск ружей и дробный стрекот пулеметов. Где-то поблизости, выбивая из окон стекла, ахнул взрыв. У Бунина заложило уши, потемнело в глазах.
Лошадь присела на задние ноги и вдруг понеслась, словно шалая. Упираясь в передок, извозчик натянул вожжи:
— Тпру, окаянная! Куды тебя несет?
Вера Николаевна вцепилась в руку мужа. Возле углового дома упала старуха, уронив кошелку, разметав в стороны руки. Но поднялась, заковыляла к ближайшему подъезду.
Миновали Мясницкие ворота.
Споро спустившись со Сретенской горки, извозчик притормозил. На Трубной площади, в народе прозванной Трубой, стояла густая толпа. Это был народ разных званий и возрастов, но преобладали плохо одетые люди рабочего вида, толкавшиеся без дела.
Труба годами служила птичьим базаром.
Бунин повернул лицо к жене:
— «Люди на Трубе копошатся, как раки в решете». Это Чехов сказал. До чего же точно!
Вера Николаевна удивилась:
— Надо же! Бунина чуть бомбой не прихлопнуло, а в нем художник не умолкает.