Вдоль Поварской, грозно тарахтя и выпуская клубы дыма, так что Бунин шарахнулся в сторону, проехал броневик. На Арбатской площади стоял набитый дезертирами и прочей шпаной грузовик. Надрывая связки, кривоногий человечек, не по сезону легко одетый, с оттопыренными красными ушами, кричал в толпу:
— После векового освободительного движения, на алтарь которого принесено столько кровавых жертв, рухнуло иго самодержавия! Долой грабительскую войну! Солдаты, поверните оружие против буржуазии!
Толпа равнодушно слушала, не выражая ни одобрения, ни возмущения. Лишь вертлявый старик в рваной поддевке, грызший яблоко, швырнул огрызок себе под ноги и восхищенно произнес:
— Ну, паразит, язви мать его в пупок, ну языком ловко крутит!
Оратор, тряхнув лохматой шапкой давно не мытых волос, азартно выкрикивал:
— Святая борьба за светлое будущее вступила в решающую фазу! Смерть угнетателям! Разотрем пролетарским сапогом гадину буржуазию! Утопим всех эксплуататоров в море крови! Вперед, к мировой революции!
Бунин тяжело вздохнул и свернул направо, к Староконюшенному. Позже он писал:
— Сперва меньшевики, потом грузовики, потом большевики и броневики…
Грузовик — каким страшным символом остался он для нас, сколько этого грузовика в наших самых тяжких и ужасных воспоминаниях! С самого первого дня своего связывалась революция с этим ревущим и смердящим животным, переполненным сперва истеричками и похабной солдатней из дезертиров, а потом отборными каторжанами.
Вся грубость современной культуры и ее «социального пафоса» воплощена в грузовике.
Говорит, кричит, заикаясь, со слюной во рту, глаза сквозь криво висящее пенсне кажутся особенно яростными. Галстучек высоко вылез сзади на грязный бумажный воротничок, жилет донельзя запакощенный, на плечах кургузого пиджачка — перхоть, сальные жидкие волосы всклокочены…»
Достаточно посмотреть лишь на такого «борца за идеалы», чтобы навеки возненавидеть всю эту шпану — революционеров! — говорил Бунин, вернувшись домой. — Вся эта инородческая братия уже, кажется, уверилась вполне, что может попирать нас, великороссов!
«Передовые идеи» пролетарским молотом вбивались в общество, раскалывая его.
ПОД ГОРОЙ РАСТЕТ ОЛЬХА
1
В «Праге» после октябрьского переворота, кроме подскочивших цен, внешне почти ничего не изменилось. Кухня отменная, слуги вышколенные. Но словно над всей прежней легкой и беззаботной атмосферой пронеслось что-то темное, тревожное.
Братья без аппетита съели обед и вновь оказались на Арбатской площади. На стене дома висела старая, чудом сохранившаяся афишка:
«Комиссара Государственной думы М.В. Челнокова
ОБЪЯВЛЕНИЕ
В городе были случаи арестов и обысков, произведенные лицами явно злонамеренными. Объявляю, что по соглашению моему с Комитетом Общественных Организаций аресты и обыски могут быть производимы лишь на основании приказов, подписанных Комиссаром М.В. Челноковым, Командующим войсками А.Е. Грузиновым, Председателем Комитета Общественных Организаций Н.М. Кишиным, Начальником милиции А.М. Никитиным. 2 марта 1917 г.».
— Теперь такую не повесят, — сказал Юлий. — Да и кто из обывателей знает подписи Челнокова или Никитина?
Иван Алексеевич согласно кивнул:
— Большевики и те, кто примазался к революции, шарят по домам, когда им хочется. Говорят, Цетлиных обыскивали. Унесли много драгоценностей.
— Цетлины, положим, богатые люди. У них плантации то ли кофейные, то ли табачные где-то в Южной Америке. А вот когда грабят какого-нибудь несчастного журналиста — это истинное злодейство.
— Журналисты, журналисты… А кто, как не журналисты и литераторы, на протяжении нескольких десятилетий развращали толпу? — гневно произнес Бунин. — Прививали ненависть к интеллигенции, к помещикам, призывали уничтожить «проклятых эксплуататоров», восхваляли разгул и анархию… Все это делала зловредная пишущая братия.
Юлий вступился за журналистов:
— Конечно, безответственные литераторы были, но сколько и искренних, честных, которые обличали…
— «Язвы и пороки общества»? — скептически улыбнулся Бунин. — Да и сами те, кто обличал и бичевал, жили припеваючи. И вообще, литературный подход к жизни нас всех отравил. Ведь это надо только додуматься: всю многообразную жизнь России XIX столетия разбить на периоды и каждое десятилетие определить его литературным героем: Чацкий, Онегин, Печорин, Базаров… Что может быть наивней, особенно ежели вспомнить, что героям было одному «осьмнадцать» лет, другому девятнадцать, а самому старшему аж двадцать!