Неожиданно он уловил на другой стороне улицы все тот же знакомый запах. Тоска по мужчине волной обдала его, и пудель устремился на мостовую.
Что-то с грохотом обрушилось на него. Пуделя пронзила дикая боль, он взвизгнул и почувствовал, как теплой лужицей растекается по асфальту.
Хендрик
Первые шесть лет моей жизни прошли в большом каменном доме. Я помню, что в этом доме были красивые квартиры с блестящими паркетными полами и ванными. Двор был просторный и пыльный. Помню продолговатую, похожую на буханку хлеба горку, столбы для бельевых веревок и кучу угля у окон подвала. Я никогда не играла во дворе, лишь проходила по нему, держась за руку старенькой тети — до парка и обратно. Поэтому я не знала ребят со двора, разве что со слов мамы или старшего брата. Но я помню, что завидовала им, когда они зимой съезжали с горки: лежа животом на санках, на лыжах, просто на собственном заду. Они кричали и смеялись.
Когда мы переезжали, к моему брату зашли проститься два мальчика, Эндель и Хендрик. Мне было известно, что они братья. Эндель — приземистый, белый и пухлый, как тесто для булки, был на полголовы ниже меня, хотя и старше на несколько лет. Он без конца смеялся, широко разевая рот, сверху у него не было ни одного зуба. Хендрик был выше и старше Энделя, даже выше моего брата, со светлыми встрепанными волосами. Я знала, что Эндель плохой мальчик, самый хулиганистый в нашем дворе, Хендрик же был серьезным. Это приводило меня в замешательство, я думала, что большие мальчики должны быть хуже маленьких.
Окончив школу, я устроилась на работу в плановый отдел одного учреждения. Оказалось, что в этом учреждении работает и Хендрик. Я видела его только один раз в жизни, семнадцать лет назад, когда он и Эндель приходили прощаться с моим братом, и узнала его лишь по фамилии; моя мать была знакома с его матерью по работе и потому в нашем доме иногда упоминалась их фамилия и говорилось об их семье.
Хендрик был инженером по НОТ. Никто не знал, чем он толком занимается и что вообще входит в обязанности инженера по НОТ, полагали, что эта должность — одно очковтирательство; однако сам Хендрик считался человеком умным. То было общепринятое мнение, в котором никто не сомневался, ни те, кто относились к нему хорошо, ни те, кто его терпеть не могли. В учреждении многие питали к нему неприязнь, потому что он всегда поступал так, как считал правильным, и, простодушно улыбаясь, выкладывал прямо в лицо все, что думал, — в общем, вел себя весьма нагло. Я не знаю точно, что такое настоящий ум, но мне кажется, что Хендрику были присущи честный, бесстрашный ум и ясное свободное мышление, не обремененное и не затуманенное самолюбием. На такого человека можно смело положиться в беде, и рядом с ним дети не боятся темноты.
Обычно на работе бывает так, что когда сидишь за столом и глядишь в окно, тебя считают бездельником, а если выйдешь за дверь покурить, никто не станет смотреть косо — это считается удовлетворением естественных потребностей. Я и еще одна девушка выходили покурить каждый час. В коридоре стояли большие мягкие кресла. То и дело по коридору прохаживался взад-вперед и Хендрик. Он не курил — слонялся просто так. Иногда моя приятельница пыталась втянуть его в беседу, но получала лишь односложные ответы, да и то на неоднократно повторенный вопрос. Но иной раз Хендрик сам подходил к нам и вступал в разговор. Ему нравилось говорить о джазе. Я знала его прежде всего по фамилии, но именно потому, что я знала, с кем имею дело, он казался мне хорошим знакомым: коренастый, хотя и высокого роста, со светлыми встрепанными волосами, и улыбался он теперь так же, как когда-то его брат Эндель, обнажая испорченные синеватые зубы и нездоровые десны. Мне были не совсем приятны его слишком уж мужественная фигура, открытая теплая улыбка и то, что, входя в азарт, он брызгал в лицо собеседника слюной. И тем не менее я испытывала разочарование, когда не видела его в коридоре или же, если и видела, не могла с ним поговорить.
Однажды Хендрик не вышел на работу. Пронесся слух, что он будто бы свихнулся, выпрыгнул из окна третьего этажа и сломал руку… Теперь многим стало казаться, что он и прежде нес чепуху, что, в сущности, он никогда и не был вполне нормальным. Эти перешептывания и пересуды сопровождались смущенными улыбками.
Спустя несколько месяцев Хендрик снова появился на работе. Рука у него срослась неправильно и осталась искривленной. Он как будто замкнулся в себе, казался подавленным и стал похож на прежнего серьезного мальчика Хендрика. Думали, что его гнетет сознание того, что его считают сумасшедшим; полагали, что он знает о своей болезни; и в то же время все искренне сочувствовали ему, как самому обыкновенному человеку, у которого неправильно срослась рука. Он продержался несколько недель, а затем снова пропал. Самой мне работа вконец осточертела, вернее, мне стало невыносимо изо дня в день сидеть как проклятой на одном и том же месте, и я пошла учиться дальше. И там, в другом городе, я познакомилась с Энделем. Эндель уже не смеялся, как прежде, во весь рот; большей частью уголки его губ подергивались в легкой усмешке, и лишь изредка, слишком уж развеселившись, он принимался что-то тихо напевать. И вообще я познакомилась с ним как с совсем новым человеком; мне ни разу не пришло в голову связать его со своим детством или с Хендриком. Я не расспрашивала его о Хендрике. Не потому, что боялась причинить ему боль — просто мне и в голову не приходило, что он может сообщить мне что-нибудь о своем брате. Однако бывая дома и встречаясь с бывшими сослуживцами, я всегда справлялась о состоянии Хендрика — он по-прежнему находился в больнице.