— Ой, дядечка, остановитесь! Я рядышком живу!
Опомнился, нажал на тормоза. Девчонка поблагодарила, хлопнула дверцей и побежала по тропинке к белому, под красной черепичной крышей домику. Словно листок вербы сорвался с ветки и понесся по огороду. Все чудесно. Когда-нибудь и впрямь он напишет такую трилогию. Трилогию-документ. Книгу бытия народа. Книгу глубокую и суровую. Книгу века. В ней он будет самим собою. Ярославом Петруней. Не побоится эксперимента. Другие писатели позволяют себе поиск, а он что — рыжий? Издатели привыкли, что в его книгах все гладко и обычно, грамотно, никаких конфликтных ситуаций, ни в издательстве, ни потом, когда произведение напечатано, налицо все признаки времени, разговоры об НТР, разговоры о генетике, об экологии, разговоры о… Теперь будет все иначе. Ксеня купит канадскую дубленку, и никаких дурацких расходов. Жить экономно. Скромно. Духовно. Для литературы, для народа, не для себя.
Ненаписанные книги, как нерожденные дети, тревожат совесть. После первых родов Ксеня трижды делала аборт — то училась, то хотела петь, то старший уже подрос и появился вкус к спокойной, упорядоченной жизни, не хотелось пеленок, хлопот. Когда болел, приснилось: поле в тумане и маленькие привидения бродят, в белом, с красными, как капли крови, глазками, а кто-то говорит: «Это дети ваши с Ксеней, которых вы зачали, но родить не захотели, обрекли на смерть…» Ксене не рассказал про сон. Страшно было рассказывать. И вспоминать страшно.
Нерожденные дети — как ненаписанные книги.
Однако довольно. Все чудесно. Он в Тереховке. Известный, признанный и т. д. Можно нанизывать множество синонимов…
3
«Где этот чертов Бермут с фотокорреспондентами и телевизионщиками?..» Ярослав остановил машину у двора бывшей редакции бывшего Тереховского района. Историческая минута! Шутка, конечно. Отдых от славы, от шума. На дорогах юности. «Здесь где-то детство я оставил, а где — ищу и не найду», — писал он, приехав в Пакуль на весенние каникулы в десятом классе, бродил по сельским улицам, по ноздреватому грязному снегу, руки за спиной, голова задумчиво опущена, ностальгия по детству, неоглядные поля… рифма — земля, поля, весна, красна, борона, составлял словарик рифм, механизация процесса стихосложения на конвейере, в перспективе — новые шевиотовые брюки, мизерные гонорары районки вытолкнули его на выпускной вечер в старых дядьковых, подпоясанных веревкой где-то под мышками, но мотня все равно висела до коленок, а в вылинявшей тенниске свободно могли поместиться еще два таких, как он, впору были только дядькины же парусиновые туфли, отбеленные зубным порошком.
Здесь где-то юность я оставил… Трубите, трубачи, бейте литавры, я победил. Так мечтал о литературном вечере в Тереховке, но не вышло. Пусть теперь придут, пусть послушают, поглядят, все, все, кто считал его хвастливым мальчишкой, не верил в него. Воплощенная скромность, сдержанность, пусть кто-то другой говорит о нем — например, Бермут, а уж тот пропоет осанну. В первом ряду будет сидеть старый драный лис, заместитель редактора, который песочил его на комсомольских собраниях, и сам редактор Хорошун, завидовавший его публикациям в областной газете, он еще потребовал, чтобы собрание направило письмо в редакцию областной газеты о моральной и политической незрелости Ярослава Петруни, а бывший до Хорошуна редактор тереховской районки говорил, что в душе Петруни черти с ангелами дерутся на кулачках и ангелов, сдается, побеждают, потому что рогатых явно больше — теперь он учительствует в селе, погоди, ты еще, чего доброго, будешь ставить двойки ученикам, которые не читали произведений Ярослава Петруни, тогда вспомнишь чертей с ангелами…
Будь милосерден к побежденным. Где они все? — по углам жизни, а он — в центре, на свету. Он на сцене, они — в зале. Зрители моноспектакля, в котором Ярослав Петруня и автор, и актер. Исполнитель главной роли. И каждый его шаг заметен. Для истории. Не мельчи душой, поднимись над своими обидами. Я прощаю вас, недальновидные. Я милостиво вас прощаю. «Вы еще будете стоять в очереди за моим автографом», — говорил он Василю Гудиме в этом вот дворе, под шелковицей, после очередного обсуждения его поведения на профсоюзном собрании. Гудима тогда рассмеялся, но запомнил и ведь стоял в очереди за автографом, года три назад, когда Ярослав приезжал во Мрин на читательскую конференцию! Потом они обедали в ресторане. И Ярослав, подвыпив, спросил: «За какие такие грехи вы в Тереховке все норовили меня мордой об стол? Работу свою вроде делал хорошо, за троих тянул. Это теперь вспоминаю все со смехом, но тогда — мировая трагедия, сердечные приступы, одно время даже намеревался покончить жизнь самоубийством». «Мы учили тебя… вас жизни, — оскалил зубы Гудима. Когда он улыбался, верхняя губа у него поднималась. — И вижу, не без пользы…» «Каким я был, таким и остался!» — вспыхнул Ярослав. «Каждому кажется, что он с годами не меняется. Но наши самооценки очень приблизительны. Потому что вместе с нами меняются и сами критерии, по которым мы себя оцениваем». — «Но ведь я доказал, что не выдумал свой талант, что он был и есть в действительности!» — «Что — талант? Талант — это конь, без него, конечно, не поедешь, но не меньше значит, в каких руках вожжи…» — «Ну, правлю я хорошо!» «Научились, научились… — снова улыбнулся Гудима. — Радуемся за вас…»