И когда Андрей Сидорович, пообещав жене вернуться через полчасика, бежал с очерком в редакцию, вся улица и весь мир празднично пахли аиром. Это был родной с детства запах зеленого воскресенья, запах весны.
Излишне сентиментально, с присюсюкиванием написал о Хаблаке, правда? Этакая семейная идиллийка. Собственно, я и имел в виду нечто подобное, чтобы противопоставить этот семейный и душевный покой космическому холоду Загатного. Возможно, не сумел, таланта не хватило. Но ошибаетесь, если думаете, что мне проще выводить на сцену жизни Хаблака, чем Загатного. Мол, первый ближе, понятней авторской натуре, как все простые люди. Конечно, Иван Кириллович тип странный, с причудами, не в моем он амплуа, как говорят актеры. Хотя характер тоже активный, деятельный.
Но, выражаясь по-научному, он — идеалист, я же — рядовой материалист. Не в философском, а в обычном, житейском смысле. Иначе говоря, он больше о своем духе пекся, а я — о теле, руководствуясь мудростью Сковороды: «Приобретая духовное, берегись, как бы не загубить плотское, если это плотское может тебя привести к лучшему». (О Сковороде и о том, как штудировал его ваш покорный слуга после знакомства с Загатным, — смотри ниже.) Но снова же это слишком общо. Хотелось бы конкретнее. Не то попадут эти страницы в руки бойкого критика, тереховским обывателем обзовет и в прессе протянет, тогда не оберешься беды, особенно по служебной линии. Когда занимаешь такую должность, да еще в маленьком городке, где каждый на глазах у всех, приходится заботиться о моральной чистоте.
Хотите конкретней о разнице между мной и Иваном? Пожалуйста. Иван Кириллович всегда стремился прыгнуть выше своей головы. А я с детства убежден, что выше головы не прыгнешь. И потому довольствуюсь малым. Еще больше разжевать? Я довольствуюсь малым, как большинство людей, а он не хочет быть среди большинства, он индивидуальность, личность, интеллектуал и т. д., ему надо глубже, выше, чем серой массе, посредственности (по его словам).
К Загатному мы еще вернемся. Я о Хаблаке начинал. В Андрее меня с первой встречи раздражала какая-то патологическая неприспособленность к жизни. Его легко было жалеть, а жалость у меня незаметно переходит в пренебрежение. Действительно, ежели ты не калека, не больной, как ты мог допустить, чтоб тебя жалели? Мы все взрослые и знаем, что людям приходится время от времени зубы показывать, иначе тебе покажут. Ладно, пусть внешность от тебя не зависит. Пусть заболел в детстве, школу поздно кончил, поздно в армию призвали, поздно в институт поступил, все поздно. Но кто ж тебя, балбеса, заставлял семью заводить на третьем курсе института? Я имел уже определенное положение — и то не один месяц прикидывал, подсчитывал, прежде чем руку и сердце, как говорили когда-то, предложить, хватит ли мне тех знаков, что на Монетном дворе печатают. А кто заставлял Хаблака бросать педагогическую работу, не окрепнув, не получив квартиры, и легкомысленно кидаться в омут газетной жизни, о которой он имел весьма смутное представление? Это и я завтра воображу себя космонавтом, оставлю должность — и бегом на поезд. Что из этого выйдет? Каким, посудите, надо быть недотепой, чтоб забирать жену с ребенком у матери в чужую халупу, надеясь лишь на свою мизерную зарплату и безответственные обещания Гуляйвитра. А что до истории с редакторским псом, о которой речь пойдет ниже, то тут только руками развести.
Наконец, скажете вы, он показал мурло мещанина, ату, ловите его, хватайте! А я и не убегаю. Хвала богу, тоже ученый, хоть и заочно университет кончал. Человек должен есть, пить, должен иметь крышу над головой. Даже самое совершенное общество не может быть нянькой для каждого своего члена. Разумеется, это прекрасно, что у нас все заботятся о каждом, а каждый — обо всех, но не лишне, если этот каждый и о себе позаботится. Кстати, Ивана Кирилловича тоже бесила эта несообразность поступков Хаблака строгому разуму. А история с переездом жены и редакторским псом просто вывела его из равновесия. Итак, иногда мы с ним солидаризировались.
Прошлой зимой я был на недельном семинаре заведующих библиотеками в Киеве и встретился с Загатным. Заматерел, в руках солидный портфель, виски посеребрились сединой, рановато, правда, зато импозантно (мы тоже слова знаем). Работает в толстом журнале, кажется, пробился наверх. Он сейчас довольно заметная фигура в критике. Ну, сели мы за столик в ресторане, угощал Загатный. Вспомнили прошлое, по Хаблаку прошлись, почему-то особенно ярко вспомнился один случай из пресловутой журналистской практики Андрея Сидоровича. И я подумал, что случай этот как нельзя полно раскрывает всю наивность натуры Хаблака, если не сказать больше.