Победе?..
Остановился у книжного магазина. Строили его еще в райцентровские годы, Ярослав писал репортаж об открытии, кто-то из редакционных коллег в перечень имен известных писателей, чьи книги предлагает покупателям магазин, вписал имя Петруни, типография хваталась за животики, перемигивались корректоры, когда он входил в комнату, только он ничего не знал, увидел уже в полосе, когда вычеркнул Я. Петруню гневным росчерком пера. Теперь на полках магазина пылились три его книги, по десятку экземпляров каждой, книжный голод обошел стороной эти места, а преодолевать издательские трудности он умел — ходить по кабинетам, любезно улыбаться директорам издательств, добиваться больших тиражей научился — и вот где его тиражи.
— О, у вас есть Петруня! — бодро обратился к продавщице, которая меланхолично глядела в окно на вершины осокорей, уже тронутых осенью. — Можно я куплю для знакомых? Не бойтесь, спекулировать не стану.
— А мне что, хоть и спекулируйте. Этого добра у нас на складе навалом.
Взял по три экземпляра каждой книги. Подарит актерам. С автографами.
— Я когда-то здесь работал. Еще когда Тереховка была райцентром.
— А разве Тереховка была райцентром? Я и не знала. С вас семнадцать рублей двадцать копеек.
— Вы здесь недавно?
— Ой, давно, седьмой год. Пора бросать, уйду в продовольственный. Хороших книг дают мало, а все вот такое. Только учебники и выручают.
Он молча кивнул и вышел. Швырнул книги на сиденье. Закурил. Продавщица из окна смотрела не на Петруню и не на его машину. Все на тот же осокорь, на суку которого сидел худой черный кот, а на облысевшей верхушке базарили галки. Желтый, словно светящийся изнутри лист лег на крыло «Волги». В Пакуле ему недоставало цвета. Полесье — чернозем, болота, белые хаты, черные с пятнами зеленого мха стрехи. Как окно в иной мир — семь цветов радуги в учебнике по физике, вклейка. И листья осокорей. В сентябре нежно-нежно желтые. Праздничные. Зеленая трава, серая пыль на дороге. Начало осени. Начало учебного года. Стало жаль себя, того парнишку. Экая сентиментальность. Завел двигатель, медленно тронулся. По тереховскому Крещатику. Так называли когда-то главную улицу райцентра. От книжного магазина до чайной. Километр мостовой, дальше — грязь. Лужа, широкая, как море. Тереховское море. Когда-то он искупался в этом море — с мотоциклом, резко затормозил, плюхнулся с головой, алкаши стояли на крыльце чайной, хохотали. А в первое лето вечерами он ездил по тереховскому Крещатику на велосипеде без рук, руки на груди, — вроде бы никого не видя — между влюбленными парами, стайками девчат, табунками подвыпивших парней и парами чинных тереховских служащих, которые прохаживались по главной улице, совершая вечерний моцион и демонстрируя местные и мринские моды.
Ярослав подъехал на «Волге» к столовой и, хотя дальше стлался гладкий асфальт, развернулся. Еще один разворот — у книжного магазина. И снова — медленно, словно плыл во сне, — к чайной. Откинувшись на спинку сиденья, на модные массивные подголовники. Но никто на него не смотрел. Некому было смотреть. Ни на него, ни на смушковые чехлы сидений, привезенные из Болгарии. На лужайке у моста паслась привязанная к дереву коза. Выставив рожки, она намеревалась смело таранить машину, но веревка не пустила. Ярослав включил стереомагнитофон. Сентиментально-печальный шлягер заполнил салон «Волги». Он поспешно нажал на клавишу. Не поддаваться настроению. Прежней Тереховки давно нет, а для нынешней он никто, пришелец. И никому ничего он уже не докажет, ни своей роскошной машиной, ни итальянским кожаным пальто.
Но ведь он едет на собственной машине по тереховскому Крещатику, едет! Эй, вы, кто здесь ходил четверть века назад, оглянитесь, всплесните руками, раззвоните по райцентру, от учреждения к учреждению, что видели Петруню из редакции за рулем, в черной «Волге», Петруню, шнырявшего по вечерам среди людей, которые вышли подышать свежим воздухом, на дребезжащем редакционном велосипеде! Того пролазу-Петруню, который не стоял в общей очереди к буфетчице, а пристраивался обедать к боковушке для районного и приезжего начальства…