Чуть ли не с первых же дней своей работы в редакции решил он освоить фотографию, мол, что ты за журналист, ежели фотоаппарата в руках не держал. Купил «Любитель» в магазине дешевых товаров. И вот впервые Андрей Сидорович ехал в командировку с фотоаппаратом через плечо — представляете себе черную несуразную коробку на долговязой его фигуре? Смехота… Пристал к Гуляйвитру, не нужно ли чего снять для газеты? Тот, чтоб отвязаться, и брякнул:
— Не мешало бы фотоэтюдик в «Уголок выходного дня», березки там какие-нибудь…
Через минуту редактор забыл уже об этих березках. Для Хаблака же задание — закон. Из командировки он должен был вернуться на следующее утро, а явился только под вечер. Измученный, едва тащится на своих длинных ногах через редакционный двор, и черная коробка на боку мотается — мы все у окна. Весело. «Где задержались, товарищ Хаблак?» — допытываемся. А он тяжко так вздохнул и говорит редактору: «Не сумел выполнить ваше задание, Борис Павлович. Весь день по лесу бегал, березку искал, а леса — сплошь сосновые, хоть плачь. И как теперь с «Уголком выходного дня»?»
Мы все так и легли.
Нынче много спорят, как формируется характер человека: что в нем от рождения, а что закладывается в процессе воспитания. Гены там разные отыскали. Конечно, природа дает основу, недаром говорят в народе — отцовский характер, материнский характер. Случается, что и от деда или от бабки характер наследуется — у меня, например. Опять же не думаю, что основа эта остается неизменной в течение жизни. Диалектика что говорит? Все развивается. Характер тоже развивается. Представляете себе стальную болванку, которую жизнь раскаляет в своем горниле и бьет, бьет молотом, и так до конца дней. Вот как характер получается. Не могу согласиться, что все это медленно, равномерно происходит. Если уж сравнивать жизнь нашу с кузницей, то каждый удар молота равен критической ситуации. Удар — излом, удар — излом, и у кого как: у кого черт, у кого ангел верх берет. Диалектика…
Простите за тереховские мудрствования. Пишу, конечно, о давно известных вещах, но на периферии трудно за всем уследить, особенно семейному человеку. Да и не для того я пишу, чтобы неразумных просвещать. Просто излагаю теорию, пользуясь которой я хочу исследовать характеры моих героев. Самоуверенно? Возможно. Вчера прочитал свои наброски и подумал: «Может, и впрямь напишу роман? Вот будет номерок. Кое у кого из наших тереховских обывателей желчь разольется, ей-ей…» А что, и напишу. Не святые горшки лепят. Осень на дворе, дождь в окна лупит, с хозяйством меньше хлопот — картошку выкопали, брикет и дрова я еще зимой завез. И футбол кончился, врезали наши, да? — по телевизору одна муть пошла. Надо ж за что-то взяться.
Значит, как жил Иван Кириллович до своего тереховского сидения? Трудно полностью осветить этот вопрос, располагая лишь теми скупыми данными, которые имеются у меня в руках. А выдумывать ничего не хочу. Принципиально. Немного подробнее, по сравнению с другими периодами, знаю его университетские годы, приходилось встречаться на сессиях со знакомыми Ивана, да и у самого Загатного воспоминания были еще довольно свежи, не все страсти еще улеглись и порой взрывались, правда, не так бурно. Но верно, что и в университете он был одиноким. И первокурсник Загатный, и выпускник Загатный в перерывах между лекциями в одиночестве мерил шагами коридор, руки скрещены на груди, голова задумчиво опущена вниз. Это так запечатлелось в памяти, что даже люди с других факультетов, спустя пять лет вспоминая Ивана, говорили: «Не тот ли, что в Наполеона игрался?» Они смеялись, а зря. В этом есть что-то великое, хотя и бессмысленное.
В университете Иван с головой ушел в философию. Я не преувеличиваю — именно ушел. Он всему отдавался сполна. Буду документально точен. После одной исповеди Ивана в пустом редакционном кабинете я записал его слова, а вдруг сгодятся. И сгодились. Вот они:
— Сначала я был очень доверчив и мудрость каждого пил, как истину. Но истин оказалось слишком много. И я упился. Философы показались мне ловкими лавочниками, кичащимися своими полными ларями и почитающими свой товар наилучшим. Задохнувшийся, измученный бесплодными ночами, я бегал от ларя к ларю, пока не понял, что я слишком разборчив и потому ничего не куплю на веру и никто не научит меня, как жить на этом свете… Это было первое большое поражение, утрата самой заманчивой иллюзии. До университета я наивно верил, что где-то за коленкоровыми обложками меня ждет не дождется истина, и стоит лишь раскрыть книгу…