Ярослав весело и беззаботно рассмеялся:
— Где-то у этих топольков, на бульваре, они были тогда саженцами, я глубокомысленно решал, как заработать на выпускные штаны: поработать несколько ночей помощником ассенизатора, у насосов, канализации во Мрине еще не было, вывозилось золото полей, как мы писали в тереховской газетке, бочками, или сотворить стихотворение, напечатать в районке, получить гонорар… Я выбрал литературу. Но тогда я еще не знал, что в литературе есть вы, Иван Иванович.
— В литературе — вы, Ярослав.
— Еще немножко — и я поверю.
— Я всю жизнь около литературы. Я даже не член Союза писателей, хотя трижды подавал документы. Я никто, хотя всю жизнь мечтал. Но и маленькая роль в большом спектакле — почетна.
— Скромность — прекрасная черта, жаль только, что она проявляется в вас так поздно, в пенсионном возрасте. Простите, я сегодня взвинчен, зол и то и дело выхожу из роли благодушного, уверенного в себе литературного счастливчика. Но, кажется, мой парад не состоялся, около школы нас никто не ждет.
— Не волнуйтесь, организационный талант Бермута еще ни у кого не вызывал сомнения, в отличие от литературного.
Ярослав шагал через две ступени по лестнице, по которой поднимался и сбегал — кто подсчитает, сколько тысяч раз? Бермут сопел где-то внизу. В памяти стерлось, где учительская, где кабинет директора, а ноги — помнили. Обутые в бурки со склеенными из красной автомобильной резины чунями. Девчата по углам хихикали. Сын директора театра брал его за локоть двумя пальцами и отводил в сторону: «Послушай, дружище, ты должен больше заботиться о своем внешнем виде, ведь наш класс — образцовый».
— Я существую в двух мирах! — крикнул вниз, на лестничную площадку, где пыхтел перед штурмом последнего марша Иван Иванович. Сверху он в своих широченных, как море, штанах на толстом обрубочном теле казался еще карикатурнее. — Меня трут в порошок жернова времени.
У дверей директорского кабинета, словно почетный караул, стояли две девочки в отутюженных школьных формах. Из-за письменного стола навстречу Петруне поднялась пожилая женщина в светлом парике под цвет пергаментного лица.
— Верно, вы и будете писатель, которого мы ждем? Это мероприятие у нас внеплановое, но ваш деятельный товарищ просил, и мне звонили, я поручила руководителю девятого класса провести все на должном уровне. На учительских конференциях нам тоже рекомендуют подобные мероприятия, для общего развития учащихся. Аудитория подготовлена, выступления и вопросы мы утвердили, так что никаких неожиданностей не должно быть… — Директор обошла Ярослава, словно сейф, содержание которого ее не интересует, потому что ключа от него нет и не предвидится. — Девочки, это — наш уважаемый писатель, вы проводите его в кабинет языка и литературы.
И они пошли по коридорам: впереди — девятиклассницы, подсознательно демонстрировавшие пробуждающуюся женственность, чего уже не скрывала даже школьная форма; за ними, не вынимая рук из карманов небрежно расстегнутого пальто, двигался Ярослав; сзади пыхтел как паровоз Иван Иванович — в пустых коридорах раздавалось эхо. Опоздавшие на урок одинокими ящерками проскальзывали в двери классов, он тоже когда-то опаздывал, потому что ждал Олесю в закутке коридора, возле ее класса, а Олеся была старостой и часто входила в класс последней с таблицами или приборами для опытов, и он успевал сказать ей несколько слов, колюче-ревнивых, ревновал ее ко всему на свете, или передать посвященный ей стих, или спросить, читала ли она книгу, которую сам только что прочел. А однажды их увидела химичка, которая с журналом под мышкой направлялась в класс, и, едва Ярослав, извинившись, переступил следом за ней порог, кольнув его холодными, насмешливыми глазами, сказала громко, на весь класс: «Шею мыть не научился, а уже девчонок караулишь? Олеся круглая отличница и поведения примерного, в университет поступает без экзаменов, а ты куда? Разве что снова в село — свиней пасти?» И Петруня на всю жизнь возненавидел химию.