— Другого такого случая не будет, — прочел его мысли Бермут. Он все еще пускал дым кольцами, словно чертил циркулем, кольца плыли на режиссера и зависали над его головой, и сквозь этот нимб над импозантной сединой вырастала белыми залысинами пара острых рожек. Лицо старого лицедея, разъеденное гримом, колебалось в дыму, наплывало кошмаром…
— Не уговаривайте меня, я уже устал от пустой писанины, не могу!.. — вырвался крик, даже Бермут, оторвавшись от котлет по-мрински, поднял глаза на Ярослава.
А рука сама потянулась через стол — за бланками договора.
Почувствовал, что ненавидит себя.
И подписал, только бы скорее со всем этим покончить и увидеть Маргариту — единственное, что у него осталось.
Все остальное — враздрай…
Около гостиницы их ждал «рафик» телевидения. В «рафике» нервно курил молодой бородач, увешанный фотоаппаратами.
— Товарищ Вермут, или как там вас. Еще час — и я не отвечаю за качество заказанных вами снимков и сюжета для телевидения. Позволю себе напомнить, что у меня есть и другие срочные задания.
— Не за все задания платят наличными, уважаемый, как, осмелюсь напомнить, плачу я. Товарищ писатель задержался на генеральной репетиции, надо понимать. Но сейчас мы немедленно выезжаем и сделаем исторические снимки, с которых вы будете стричь купоны всю жизнь. Довожу также, уважаемый, до вашего сведения, уже, кстати, не в первый раз, что я — не вермут, а Бермут, и ваша оговорка, если она не сознательна, характеризует образ ваших мыслей. Езжайте следом за нами, на широкие колхозные поля. — Иван Иванович повернулся К Ярославу: — По плану у нас, Ярослав Дмитриевич, фототелесъемки на тему: «Писатель приглашает односельчан на спектакль». Гоните через Шептаки на пакульские поля, пока дневное освещение дарит нам необходимое количество света. Мы все же затянули с обедом и выбились из графика.
— Как все обрыдло! — Петруня склонил голову на руль. — Спектакль, спектакль…
— Вся наша жизнь — спектакль, уважаемый. Для вас же стараюсь, честно отрабатываю аванс. Когда-то Иван Бермут сам мечтал о славе, теперь живет исключительно для вашей.
— Хорошо, но уж это — в последний раз.
— В последний, в последний, уважаемый…
— И забегу на секунду в гостиницу.
— Девицы загубили не одну литературную карьеру, уважаемый… Без этой исторической фотографии отчеты о премьере будут бледными, а Маргарита от вас никуда не убежит. Дай бог вам от нее убежать…
— Не пошлите, Бермут. Маргарита — недопетая песня моей юности.
— Песни юности нужно петь смолоду, потом может не хватить голоса…
— У меня еще достаточно голоса, не волнуйтесь…
Он пружинисто пересек тротуар, поднялся на крыльцо.
В вестибюле Маргариты не было. Ждет его в холле, на втором этаже? Маргариты не было и там. Ясно… У нее и помоложе хоть пруд пруди. И откуда взялся на его голову этот Бермут с его бездарной комедией. Боже, что за провинциальщина в этой гостинице! Удрать бы сейчас в Киев, и провались эта премьера, ничего ему не нужно. Сесть в самолет — и в Адлер, а там полчаса на такси — и Пицунда. Дом творчества. Бархатный сезон. Балкон — к морю. Нежиться на ласковом осеннем солнышке и дышать морем. Имеет же он право на отдых. По двенадцать часов за пишущей машинкой. Слова, слова, слова…
Продавец слов.
Едва волоча ноги, уставший, враз постаревший, Петруня вышел на крыльцо и — увидел Маргариту. Она бежала через перекресток, наперерез машинам, повизгивающим тормозами, но повизгивание не было сердитым, потому что сердиться на нее невозможно: длинноногая, с распущенными, до плеч, светлыми волосами, в широкой светлой блузке, смело открытой спереди, поверх вельветовых джинсов, таких узких, что бедра казались основой лука, а медная застежка-«молния» — стрелой. Он увидел Маргариту — и снова захотел жить. Возвращалось острое, трепетное ощущение жизни, как когда-то в Тереховке душными, летними вечерами, на еще теплой после жаркого дня улице, по которой только что прошла стайка девчат.