— Какой там талант… На кусок хлеба зарабатываю, и ладно. — Вышли из фойе на лестницу, остановились у колонны. Внизу поблескивала лысинками отполированного булыжника широкая, как поле, площадь, обрамленная штакетинами фонарей дневного света. Пусть слышит площадь. — Хорошун признал-таки за ним талант! Тереховка признала. Этого ты хотел, Ярослав Петруня?
— А я, что тот пес, все вижу, все знаю, а сказать, чтоб до сердца дошло, не умею. Так что ты должен говорить и за меня, и за другого, за третьего, за всех людей.
И чего пристал? С этим талантом. Мне бы за себя сказать, а тут должен — должен! — и за него. У кого есть талант, тот о нем не говорит. Талант, что воздух. Дышишь, и все. Провинциальная манера — говорить о долге. Кому что он задолжал? А может быть, талант — это компенсация за горечь детства, за детские слезы и боль, боль…
И вот свершилось (и это все? ради этого?) — занавес опустился и снова пополз вверх, зал вежливо аплодировал. «Автора! Автора!» — прогремел могучий бас Ивана Ивановича. Ярослав послушно поднялся, пошел мелкими шажками на сцену — талантливый, известный, скромный. Аплодисменты все нарастают, аплодировал партер, аплодировал бельэтаж, аплодировали ярусы. Слава. Всенародная… Мировая… И вот он уже на сцене и раскланивается залу — как задавить в себе этот ироничный голосок, избавиться от критического взгляда со стороны хотя бы в эти самые высокие минуты взлета вчерашнего пакульца, вчерашнего свинопаса? (Свершилось! Что свершилось?!) И вот он уже благодарит участников спектакля, актерам жмет руки, актрисам — галантно целует. И застывает у рампы, такой талантливый, знаменитый — и такой обыкновенный, а из зала уже движутся его земляки, пакульцы, выстроенные в колонну по одному вездесущим, деятельным, незаменимым Бермутом, режиссером нового спектакля — после спектакля. Впереди толстощекая молодуха несет на рушнике каравай, за ней со снопом георгин выступает председатель пакульского колхоза (чертов Бермут, зачем он вытащил на сцену еще и Юрка Бублика — по глазам же видно, как тот ржет про себя, за одной партой — восемь лет, пока не перебрался во Мрин). Следом переваливалась моя располневшая учительница, за учительницей — мачеха и еще с десяток односельчан. И вот Ярослав Петруня целует каравай — под стрекот кинокамеры и щелканье фотоаппаратов, пакульцы выстраиваются на сцене, и учительница разворачивает бумажку с текстом своей речи, написанной Иваном Ивановичем:
— Уважаемые товарищи! Только что произошло большое культурное событие в жизни нашего края — спектакль по пьесе нашего уважаемого земляка, известного писателя Ярослава Петруни. Мы знаем и глубоко изучаем его прозаические произведения, а с драматургическим творчеством Я. Петруни познакомились впервые. И надо откровенно сказать, уважаемые товарищи, что знакомство это было радостным. Новое произведение, посвященное нашему сегодня, его тема и идея глубоко взволновали наши сердца…
Бублик стоял в двух шагах от Ярослава, смотрел ему в лицо и подмигивал одним глазом…
(Все. Хватит. Больше ни одного слова про спектакль после спектакля. И про банкет после спектакля Бермута, где меня пылко расхваливали перед каждым новым тостом. Не хочу! Писать об этом — переживать все снова. Под ироничным прищуром Юрка Бублика, председателя пакульского колхоза и моего бывшего одноклассника. С банкета нам с Маргаритой удалось сбежать. Вслед за пакульцами. Бермут с режиссером и оркестрантами, перекурив, снова уселись за столы, водки осталось море. А я, схватив Маргариту за руку, вытирая платком лицо, обслюнявленное Бермутом — трижды за вечер обнимал меня и обцеловывал, велеречиво поздравляя с успехом, — выскользнул на улицу. И все-все, что угнетало меня в этот вечер, исчезло. Мне необходимо забытье — и оно будет. Собственно, ради Маргариты я и ехал во Мрин. Кто сказал, что я ехал ради спектакля, организованного Бермутом? Бермута нет. Ничего нет. Есть только я и Маргарита. И швейцар, которого надо уговорить, чтобы пропустил Маргариту со мной после одиннадцати. Я взял и этот барьер. И даже сопротивление Маргариты, которой не очень хотелось идти на ночь глядя в гостиницу. Я бываю одержимым, когда чего-то очень хочу. Сверхконденсация энергии. Женщины любят волевых. Сильных. Страстных. Женщины любят победителей. А он — победитель. Триумфатор. Если запретит себе — думать. О самом себе.)
И тут, в холле гостиницы с круглым столом и мягкими стульями в льняных чехлах…