— Не уходи. Без тебя мне совсем плохо.
Взял ее руку, прижался щекой к ладони.
Она легла рядом, как была, в платье, тоже калачиком, по-сестрински касаясь коленками его коленей, теперь обе Маргаритины ладони холодили его горячее, будто в болезненном жару, лицо.
— Все… Все. С завтрашнего дня буду жить по-новому. Выберусь из своей бумажной трясины. Поеду на БАМ или еще куда-нибудь, где работают и живут в полную силу. Нет, — в колхоз. Без фотоаппаратов и корреспондентов. Не для галочки в плане мероприятий по связи с жизнью, а для того, чтобы писать и жить по-настоящему. Или шофером в колхоз, хотя бы на полгода, на весну и лето, никому не скажу, кто я, мол, хочу подзаработать, чтоб не боялись люди мне душу свою раскрыть… Если б ты слыхала, как и что они говорят, только записывай, как сегодня на бураках! Напишу книгу рассказов — «Характеры». Впрочем, это, кажется, уже было у Шукшина. Ну что-то другое, но в этом духе. Из жизни. Не из головы. И серию статей: «Думы колхозного шофера». Здорово, правда? Ксене и сыну скажу: хватит бегать наперегонки с семьей мясника из соседнего подъезда — у кого лучше чехлы на сиденьях машины, у кого дороже гарнитур или люстра… Мы интеллигенты, хоть и нету такой графы в анкетах. А интеллигенция всегда была впереди, когда речь шла о морали, духовном богатстве. Интеллигенция первой шла на самопожертвование во имя высоких общественных идеалов… Так им и скажу, как хотят… Не буду больше гнать погонные метры прозы. Я развратил их легкими деньгами. Мне хотелось получить от жизни сразу все. Думал: еще одна книга наспех, еще, а настоящее создам потом. Я не понимал, что Муза измены не прощает. Думал, что с ней можно, как с Ксеней: шесть вечеров в неделю — с другими, а в воскресенье — вечер улучшения семейных отношений… А кто уходит от богини, то это уж навсегда, но чувствую, есть еще силы все начать сначала. Ты в меня веришь?
— Верю, верю, Славочка. Ты еще молодой, энергичный. Ты еще все сможешь.
— Когда начинаешь все сначала, надо, чтоб кто-то в тебя верил. Я знаю, Ксеня рассмеется: ты семь раз в неделю курить бросаешь. Именно так и скажет. Но я и курить брошу. Теперь уже всерьез, навсегда. Мне теперь прожить надо долго-долго, чтоб возместить утраченное и успеть сделать все, что суждено. У меня есть целая тетрадь с темами для книг, которые я хотел написать, но все откладывал на потом. Вот оно — потом — и пришло. Или теперь, или уже никогда. Повтори, что ты веришь в меня.
— Верю. Могу поклясться. Глупенький, разве ты не знаешь: когда любишь — веришь? Без веры в человека нет любви.
— А ты всерьез любишь меня, такого старого и плохого?
— Нет, в шутку… Ты не старый и не плохой, ты только прикидываешься иногда плохим. Ты добрый. А я не так уж много встречала добрых. Мужчин. Я влюбилась, как школьница. После первого твоего появления в театре. Только не смейся надо мной. Никогда не смейся, слышишь?
— Я не смеюсь, я тебе так благодарен. Ты гениально почувствовала, я не способен был никого любить, кроме себя. Но теперь я стану другим, и ты мне поможешь. Настоящим писателем, таланта мне не занимать, и когда-то о нашей любви напишут книгу, биографы завистливо станут фантазировать, не поскупятся на многоточия, а мы назло им и всему свету будем любить друг друга чисто, честно. Как духовные брат и сестра. А с Бермутом я завтра рассчитаюсь за услуги и скажу: прощай, дед, на веки вечные, не хочу больше тебя ни видеть, ни слышать. Теперь давай немного поспим. И сигареты выкину, чтоб ими тут и не пахло. Конечно, поначалу будет очень тянуть, но силы воли у меня хватит. Ну, бай-бай, моя Маргарита. Завтра о многом надо подумать. Начать все сначала — заново родиться…
Было приятно засыпать, зная, что проснешься другим человеком. Все, что есть в тебе плохого, бесследно сгорит, а на пепелище зазеленеет молодая поросль. Так засыпал он в детстве, решив, что завтра станет отличником и поведение станет образцовым, и ни с кем в классе не будет задираться, и все-все его полюбят, даже учителя, которым он досаждал на уроках посторонними вопросами, даже мачеха. И Ярослав уснул, отгороженный от всего дурного ласковыми женскими ладонями, которые пахли французскими духами и сигаретным дымом.
Проснулся под утро — уже серело в окнах. Вырвался из сна, как из ловушки, сердце колотилось в груди, все тело сотрясала дрожь, выступила испарина. Маргарита гладила его по голове, как маленького:
— Что с тобой, Славик? Ты так кричал во сне.
— Обними меня, обними. Такое безумие приснилось. Какое-то кладбище, вроде бы наше, пакульское, послевоенное, потому что без крестов, кресты в войну в печах пожгли. И такое огромное — как поле. А я по самую грудь в яме и — выкарабкиваюсь. Сдуреть можно, такой вдруг кошмар. И страшный шум, вроде с того света, а мертвые меня хватают. Обними, пожалуйста, обними… Чувствуешь — весь дрожу.