Теперь хочу поверить заново.
Вот они сидят рядом на повозке, малый Петруня и Калайда. Я не слышу их голосов, но догадываюсь, о чем они говорят. Мальчик рассказывает о прочитанном за день, а Калайда — как понимать прочитанное. И что прочесть. И сейчас достанет книжку, которую специально приберег для своего читателя. Денег на книги у меня, конечно, не было, у отца едва находилось на учебники и тетрадки. Калайда давал мне книгу на день, на два, на три, в зависимости от толщины. В те годы я научился быстро читать. А иногда Калайда, если был в добром настроении и не ныли у него к дождю обрубки ног, рассказывал о боях с деникинцами — он тогда был совсем юным. На стене его боковушки висела пожелтевшая фотография: он — в длинной шинели, в буденовке, а лицо детское со взрослыми глазами. Или о встрече с молодым Тычиной в Киеве рассказывал. Или о путешествии с капеллой Леонтовича по Украине, в двадцатых годах. Про свою встречу и беседу с Горьким. Или про коммуну, которую он организовал где-то на Звенигородщине. А может, про тот его последний бой, вот на этой полоске поля, у нашего села, когда ему, пулеметчику, снарядом из немецкого танка оторвало ноги. Здесь, на краю пакульского поля, — кровь Калайды. А была бы и могила Калайды, если бы не тетка Ольга, которая нашла и выходила его. У тети Ольги он и остался, жена с дочкой погибли в эшелоне эвакуированных еще в сорок первом, а на сына пришла похоронка уже в послевоенное лето.
…Я свернул на стерню. Костер догорал. Мальчишка лихорадочно листал книжку.
— Дома дочитаешь.
— Надо дядьке Калайде книжку завтра отдать, он новые привез. А мачеха керосин не разрешает жечь.
Пламя пыхнуло искрами в ночь и погасло. Мальчик затоптал золу босыми ногами, взял скрученные из соломы жгуты.
— Так я, дядько, погнал.
— Будь счастлив, хлопче. — Я словно отрывал его от себя — с кровью. — Будь счастлив.
— Бувайте и вы здоровы! — Крикнул уже со спины Рохли, на которой сидел бочком, свесив ноги.
В поднятой руке вспыхнул соломенный жгутик. При изменчивом этом дрожащем красноватом свете мальчик читал, положив книгу на колени. Огонек все отдалялся, отдалялся, вытягивая из меня силы. И я почувствовал: если не пойду сейчас за этим огоньком, уже не пойду никогда, и умру заживо, как зерно, что упало в землю, но не проросло.
И только я решился, край вечернего неба наклонился ко мне. Ближние звезды стали большими, как яблоки антоновки в наших полесских садах в такую вот сентябрьскую пору. Чумацкий Шлях[7] стелился через все небо широкой белой полосой. Метеоры роились, как золотые шмели в лучах утреннего солнца. Свет разлился по земле, и настал день. От риги к кладбищу (без крестов, как сразу после войны, только волны могил вокруг) светились мясистым листом рядки табака. На поле у Ближнего оврага зеленела молодая рожь. По полевой дороге от села к Ближнему оврагу шла женщина в длинной юбке, вышитом красном фартуке, в белой, из парашютного шелка, кофточке и такой же, скроенной из парашюта, косынке. Из-под косынки выбивались огненные волосы. И по всему исхудавшему, но такому живому, доброму, родному лицу — огненные веснушки.
Женщина прошла мимо, не видя меня. И лишь теперь я узнал в ней мать. И весь этот майский день сорок пятого года до мельчайших подробностей, словно я уже жил не своим, а тем далеким временем, открылся мне. С утра по дворам на правленческом жеребце носился Покрышень и выкрикивал: «Бабоньки, Победа! На митинг, бабоньки!» Митинг был среди дня, возле клуба, а до митинга мы с мамой, одетой по-праздничному, ходили в Ближний овраг за щавелем. Мама вела меня за руку, до сих пор помню тепло ее шершавой ладони. А потом мы увидели зайца, он перепрыгнул дорогу и спрятался в траве на кладбище. Я кинулся за зайцем и отстал от мамы. Возле стежки, ведущей через молодую рожь к Ближнему оврагу, мама остановилась, поджидая меня… Вся в серебристом сиянии звезд, она, казалось, не касалась ногами земли, будто небо, наклонившееся ко мне, когда я решился начать все сначала, держало мою мать в своих невидимых ладонях.
— Ярославчик, где же ты?
— Я здесь, бегу! — ответил я дрожащим голосом на зов матери и побежал к ней, чувствуя, как майский ветер надувает мою рубашонку из парашютного шелка, щекочет худенькое детское тело. А ноги мои в модных финских башмаках оставляли в пыли на дороге маленькие босые следы…