— Вы обратите внимание, какая земелька. Золотая. Чистейшие селитры и аммиаки. Да у нас дерево корней и не пускает, лишняя трата энергии, и без корней нужное питание сосет…
После того, кажется, никаких должностей не занимал больше, шума много этот случай наделал. Сейчас старик на пенсии. Выступает в школах, на предприятиях с воспоминаниями, о чем и в информациях в областной газете сообщается.
Хотите еще одну бывальщину? Обожаю подобные оказии. О Загатном пишу, а сам… Что поделаешь, такой уж я несобранный. Но это последняя история. И у Бориса Павловича случались озарения. На то бывали две причины. Бурную деятельность развивал наш редактор после разноса от начальства. Что тогда творилось! Мы не работали — реорганизовывались. Идеи сыпались из Бориса Павловича как горох из мешка. Он спешил все изменить, все улучшить, словно от того, в какой комнате чей стол стоять будет, поумнеет наша газета. В такие моменты Иван Кириллович любил декламировать известную басню об оркестрантах. Гуляйвитра этот неприкрытый скепсис, конечно, бесил. А Загатный только того и добивался. Неужто так приятно ближнего своего доводить? До сих пор не понимаю. Переполох держался несколько дней, потом помаленьку все улаживалось, успокаивалось. Мы возвращались на обжитые места, а Борис Павлович ехал на рыбалку. Единственной отметиной горячих дней оставалась крутая густота самых энергичных обращений, лозунгов и призывов на страницах газеты, набранных жирным шрифтом и вразрядку.
Еще более сокрушительный смерч обрушивался на нас, когда Бориса Гуляйвитра настигало творческое вдохновение и он прямо с мотоцикла пересаживался на Пегаса. Случалось это реже, чем втыки от начальства, зато последствия для газеты были куда ощутимее. Начиналось это так. Нежданно-негаданно средь рабочего дня на редакционный двор врывался на бешеной скорости мотоцикл. Гуляйвитер на бегу стаскивал краги, защитные очки, кричал: «Привет!» — и запирался на ключ в своем кабинете. Через час с машинки снимались все срочные материалы, машинистка курсировала между редакторским кабинетом и своей каморкой, а в перерывах лихорадочно цокала машинка.
Под вечер изнуренный, счастливый Гуляйвитер являлся людям. А для нас все только начиналось. Мы звонили в села — созывали на завтра литературное объединение. Рылись в старых письмах, искали стихи, поэмы, новеллы. Газета превращалась в литературный альманах. Высоченные «подвалы» трех последних страниц заполнялись отрывками из очередного романа или повести Бориса Гуляйвитра. Заглавия этих творений, высокопарно-красивые, загадочно оканчивались многоточием и очень нравились редакционным женщинам. Помню три: «Я сорву тебе эдельвейс…», «Пролески цветут весной…» и «Весенние заморозки…». Ни разу Борис Павлович не повторился, не написал двух отрывков из задуманного произведения. Идеи будущих эпопей рождались у него с удивительной быстротой и так же стремительно забывались. Рассказов наш редактор не писал.
И первый конфликт между ним и Иваном Кирилловичем произошел на творческой почве. Еще до приезда Загатного стало традицией вывешивать отрывки из редакторских романов на Доску лучших материалов. Сами понимаете, не каждая «районка» может похвалиться такой рубрикой — отрывок из повести или романа местного автора. На одной из планерок после очередного такого творческого приступа Дзядзько предложил все три подвала повесить на «красную доску» и оплатить повышенным гонораром. Я сидел напротив Ивана Кирилловича и видел, как глубоко противны ему слова Дзядзько. Но реплика Загатного была на удивление спокойна:
— Названный товарищем Дзядзько материал не является художественной прозой. До литературы ему так же далеко, как нашему листку до настоящей газеты. И какую бы должность ни занимал автор подвалов, о которых идет речь, мы обязаны сказать ему святую правду. Я предлагаю вывесить этот материал на Доску брака…
Мы все опешили. Женщины притихли, ожидая бури. Мужчины полезли за сигаретами и уставились на окна, чтоб не встречаться взглядами. Гуляйвитер, бледный от природы, побелел совсем. Простите за штамп, но он побелел как стена, сидя на ее фоне. Однако выдержкой обладал недюжинной. Не защищался, вроде это и не о нем. Только в холодных глазах прыгали мстительные огоньки. Никому из подчиненных не прощал он и малейшего оскорбления. И сейчас, наверное, просчитывал удобный момент для отмщения. Но как теперь защититься от Загатного? В душе мы понимали, что редакторские отрывки даже за плохие зарисовки не сойдут. Но чтобы сказать так прямо…