Он еще раз поцеловал лакированные носочки женских туфелек, величественно повернулся и пошел к дверям под аплодисменты и смех присутствующих…
«Я похожа на мотылька, который уже опалил крылья, боится огня, но все равно летит на него. Загатный поймал меня после сеанса, и я согласилась пройтись с ним. После такого донкихотского поступка неловко отказать человеку в разговоре. Ярко светила полная луна, было тепло, а на душе как-то смутно, даже сердце замирало. Он свернул в поле, но я сказала, что дальше развилки не пойду — это метров сто от крайних хат. Представьте широкую, белую дорогу, на обочине шелестит рожь, жемчужное марево лунной ночи над полем, все какое-то смутное, тревожное, а он говорит, говорит, говорит, и мы бредем, бредем по зыбкой дороге, такое может разве что пригрезиться. Вдруг он останавливается — видели бы вы его строгое, вдохновенное лицо в призрачном лунном свете! — и подает мне руку: на всю жизнь! Я плохо помню, я была словно пьяная, счастливо пьяная, я вложила свои пальцы в его холодную ладонь, и мы пошли, пошли по белой дороге. Вот тебе и Тереховка! Никогда не ждала…»
Я хочу сразу же обратить ваше внимание на одну интересную деталь. Только вдумайтесь: «Я была пьяная, счастливо пьяная, я вложила свои пальцы в его холодную ладонь…»
Замечено точно, в минуты большого нервного напряжения руки у Ивана действительно словно мертвеют, он сам говорил, но Люда это заметила. Значит, не так уж она была опьянена, как пишет. И еще одно. Мне долгое время не давала покоя мысль: как могла такая рациональная девушка, пусть даже где-то романтичная, клюнуть на дешевые декорации — белая дорога, ночь, страстные речи Ивана, цену которым она почти гениально предчувствовала (беру обратно свои придирки к автору дневника: очищенный от шелухи, он производит намного большее впечатление). Как она могла решиться подать — символично! — руку Ивану? Недавно я снова заехал в поселковую библиотеку, рассчитывая узнать больше, чем мне это удавалось раньше. Люда была в комнате одна, подшивала газеты. Моя любознательность была ей не очень по душе, но я обратился к ее гражданскому чувству, напомнил о книге, документальность которой определенно заинтересует будущих летописцев жизни Ивана. И Люда стала более разговорчивой.
— Хотите откровенно? Даже самое славное минутное опьянение не лишает подспудной трезвости. Я знала, что завтра, на трезвую голову, все будет видеться иначе. С моей стороны это не было окончательным решением. Но в нашем трезвом мире так хочется иногда захмелеть… Точнее, сделать вид… Что же касается Ивана — у него было серьезно. Если хотите, как у ребенка, который верит, что волк схватил гусей. Игра для него не спектакль, а настоящая жизнь. Этим мы и отличаемся от детей, мы не умеем играть всерьез.
— Не такой уж ребенок Иван Кириллович, как вам кажется, я-то уж знаю…
— Я просто сравниваю, хотя, честно говоря, я часто казалась себе намного старше его. Но согласитесь, что дети быстро разочаровываются в игре… Пелена спадает с глаз — и белые гуси снова становятся Кольками, Витьками, Таньками, и дети равнодушно отворачиваются от игры. Да пусть этот волк хватает гусей. В конце концов до́роги не гуси и не волки, а эмоции…
Так она говорила довольно долго. Повторяясь и нервничая, и посторонний человек мог бы подумать, что Людмила Леопольдовна до сих пор обижена, удручена непостоянством Ивана. И вместе с тем она как-то откровенно призналась, что никогда бы не вышла за Ивана — боялась испортить себе жизнь. Люда тоже любила и любит определенность — в этом мы с ней схожи.
После той лунной ночи они с неделю избегали друг друга и потом только один раз встретились в райисполкоме, в часы ее дежурства.
Попрошу зрителей занять места в нашем маленьком театрике, скоро я снова подниму занавес. А пока несколько замечаний о героях. Люда спешила. Люде необходима была эта последняя встреча, перечеркивающая лунную дорогу и развязывающая ей руки. За ее спиной уже стоял Борисенко — партия, по тереховским понятиям, весьма удачная, солидная. Встревоженный настырностью Загатного, немолодой уже холостяк вдруг спохватился и стал активно действовать. Люда же была не в том возрасте, чтобы отказывать положительному человеку, без двух минут директору, Иван… Но Иван сам виноват. Он столько намолол ей в ту ночь в райисполкоме, что она, бедняга, не в силах была даже записать всего в дневник, как ни заботилась о потомках…