Загатный глянул на себя в зеркало — слегка утомленный жизнью, высоколобый интеллектуал. Худощавое лицо, ранняя седина на висках, глубокие, задумчивые глаза, взял из чемодана шестой томик Гегеля, пятый вчера забыл в редакции, спешил к Люде, — и вышел на улицу. Шел не торопясь, слегка опустив плечи и голову, до восьми еще четырнадцать минут, двух минут вполне достаточно, чтобы дойти до столовой. Когда здоровался со встречными, вскидывал голову, вроде только что очнулся от своих дум, без улыбки (в Тереховке, он это заметил, при встрече все почему-то нелепо улыбались друг другу), но уважительно, низко кланялся. Кто-то писал, уже не помню, что вежливость — лучшая форма отчуждения. Он знал, как раздражает порой толпу его подчеркнутая вежливость. Да еще и с Гегелем в руке. Гегель и Тереховка. Диалектическая логика. Философия истории. «Вы не слышали, говорят, с сентября района не будет, это уже точно, Галька-ветеринарша была в области, собственными ушами слышала, а вы ничего не знаете?» Он купил двенадцать томиков у букиниста, издание 30-х годов, в черном коленкоровом переплете, заглавие тиснуто золотом.
«Что это вы за книжку все лето читаете?»
«Гегель, многотомное издание».
«Учитесь? Я сам недавно экзамены сдавал. Век бы не видеть. На заочном я».
«Не нравится?»
«Кто?»
«Гегель».
«Ха-ха, ну и юморист вы. Я ж по философскому словарю сдавал… Да и вы не мучьтесь, возьмите словарь, играючи сдадите».
«Я уже кончил университет. Гегель — мой любимый философ».
Разговор весьма характерный. В пику Тереховке он влюбился бы в самого черта, не то что в Гегеля.
Без двенадцати минут восемь. Через десять секунд самое время взойти на крыльцо и пересечь зал.
Иван Кириллович поздоровался с буфетчицей, она даже не взглянула на часы: с полгода проверяла и удивленно поднимала брови. Теперь привыкла не удивляться, переводит стрелки при его появлении, если часы не заводились с ночи. Поклонился официантке. Она несла стакан черного кофе. На столике под фикусом стояла тарелка манной каши, белый хлеб и яйца на блюдечке. У него больной желудок. Если не поостеречься, может быть язва. Он должен питаться рационально. Из кухни пахло жареным. Шашлыком. Шницелем. Подгоревшим луком… Он любит жареный лук. Только лишних мыслей себе не позволяет. Так можно раскиснуть. Вырваться бы в областной центр и наесться до отвала в ресторане. Но им он докажет, что воля у него железная. Дня через три после его приезда заведующий столовой допытывался: «А если не придете без двенадцати минут восемь, как тогда?»
«Тогда я неожиданно переселился в мир иной. Но вы ничего не потеряете. Я плачу за неделю вперед».
Его ответ долго бродил по Тереховке.
— Вы не читали Бёлля? — как-то поинтересовался Иван.
Заведующий смутился:
— Золя читал, а Бёлля не приходилось, кажется. Столько работы, знаете…
«Не хватало еще, чтобы ты читал «Бильярд в половине десятого», — с облегчением подумал Загатный.
Прочитал последнюю главу о себе — противно. Далее эта история провинциального «философа», который все двадцать семь прожитых им лет пытался улечься так, чтоб бока не давило, — хуже истерии. Сознательная попытка истерии, игра в истерию, симуляция — вот точный диагноз. А все потому, что, болтая о своей смерти, я не верю в нее или пытаюсь изо всех сил не верить, оставляю для себя щелочку, закуток, где можно спрятаться за слова, за счастливый конец, за иллюзию. Но прятаться некуда. Не спрячешься.
Сегодня утром прошелся по саду, молоденькие яблоньки надо бы соломой обвязать, морозы скоро. Но тут же подумал: кому это нужно? Мне, во всяком случае, ни к чему. Это я знаю определенно. Не то что яблок — зеленых листочков не увижу. Конечно, когда умирают лет в семьдесят, можно греть в садике свои старые кости, сажать саженцы и мечтать, что внуки и правнуки, лакомясь яблочками, будут тебя благодарить. Еще одна иллюзия. А если тебе только под тридцать и ты сам еще яблокам не успел нарадоваться, а тебе говорят: хватит… Возможно, это эгоизм. Каждый будет эгоистом при таких обстоятельствах. Нормальная реакция живого организма.
Интересное наблюдение. За последнюю неделю моя походка изменилась. Раньше почти бегом бежал на работу и с работы: дома забот выше головы. Теперь мне кажется, что чем быстрее идешь, тем незаметнее уходит время. А ведь каждая секунда на учете, каждое мгновение хочешь почувствовать, зная, что оно уже никогда не повторится и очень мало их у тебя осталось. Вот и вышагиваешь медленно, наслаждаясь своими движениями, мыслями, окружающим миром. Вообще только теперь я понял всю относительность времени. Зря мы бабочек-поденок жалеем. Глупости. Для них день — вечность, и, наверное, длиннее, чем наша многолетняя жизнь. По себе сужу: сейчас каждые сутки для меня растягиваются до бесконечности. Столько передумаю, перечувствую — раньше и за месяц того не успевал. А все потому, что не спешу жить. Просыпаюсь рано — какой там сон, еще высплюсь… Гляжу, сдерживая кашель, — наливается светом комната, жена дышит легонько, дочка в кроватке с бочка на бочок переворачивается, снег по стеклам шуршит, сиреневый куст под окном качнется, петух-соня наспех прокукарекает в сараюшке. Наконец теща на кухне начинает греметь чугунами; жена просыпается, одевается, а я все еще не спешу, смотрю, слушаю, смакую жизнь, как ребенок конфетку.