Проклятая проходная комната! Иван хлопнул дверью редакторского кабинета, прищемив арифметику Гуляйвитра. «Дельфинов теперь полюбил. Тварь есть тварь…» Переступил порог бухгалтерии, остановился покачиваясь, руки в карманах, над Василием Молохвой:
— Мозг этой твари, как вы только что выразились, в полтора раза больше человеческого, и извилин в нем погуще, чем у нас с вами.
— Может, и так, я не считал. Но общеизвестно, что только человечество создало разумную цивилизацию.
— Ваше самовлюбленное человечество катится к гибели. Оно стоит на пороге атомной войны. Мы развивались, мудрили и домудрились до самоуничтожения. Может, хотя бы вы найдете во всей этой позорной нелепости рациональное зерно?
Рванулся в печатный цех, надавил плечом на дверь, выхватил из кармана сигарету, пальцы дрожали. «Идиот, снова не сдержался, — шептал про себя, давясь табачным дымом. — Чуть не каждый день столько обещаний, клятв, решений, а что толку? Жалкий человечек. С тобой можно только варварскими методами. Буду казнить за каждое слово, сказанное без крайней необходимости. Десять, нет, пятнадцать секунд…» Оголил руку по локоть, затянулся сигаретой и прижал тлеющим концом рядом с тремя красными пятачками — раз, два — не спорь с посредственностями, три — своего ума не вставишь, четыре, пять, шесть — толпу не перевоспитаешь, семь, восемь, девять — будь выше их, десять, одиннадцать — перекошенное болью лицо, красные круги перед глазами, запахло паленым, пятнадцать…
Горка путинок на подоконнике светилась прозрачной желтизной. Печатный цех хрумкал яблоками. Сноп света из раскрытого окна падал в палисад — и тень Ивана, как маятник.
— Угощайтесь, товарищ секретарь, — сказала Приська.
— Не люблю путинок.
На самом деле ему очень хотелось яблок. Во дворе постукивал движок. Духовная смерть начинается с мелочей. «Доверясь морю, ты перестаешь принадлежать себе» — Григорий Сковорода. «М-м-м — гу-гу…» Песня без слов, со стиснутыми губами. Его обычный, испытанный репертуар, когда на сердце темень. Соседи по общежитию убегали из комнаты, жалуясь на головную боль. «М-м-м…»
— На буран? — уела Прися («Языкастая, пора приструнить…»).
Иван умолк. Воняло керосином — печатник промывал четвертую страницу. Тяжело ухал по свинцу деревянный молоток. «Неужто она еще ходит с ним?» — «Ну…» — «А Галя из инспекции божилась, что давно горшки побили». — «Никогда бы не поверил». — «Я на той неделе своими глазами видела, помните, когда с номером рано управились. Подайте верстку. Он вышел из редакции, она на углу стояла, он…»
И он впервые пожалел, что сотворил мир, потому что в этом мире существует Тереховка, это главная мысль, ее надо замаскировать, чтоб ни один редактор не докопался, а каждый тереховец понял, даже не понял, а почувствовал, как сейчас они чувствуют его неприязнь к их комариному рою, а может, и не нужен этот взгляд с высоты, сразу вызовет подозрение редактора, даже не очень придирчивого, а тереховцы — те вообразят, что Загатный в образе бога изобразил себя, яснее ясного, но было бы так чудесно дать потом картины Тереховки в знойный воскресный день, всю эту серость и удушливую ординарность, а потом бог не выдерживает (не забыть сначала: бог — тоже одинокий, бога заинтересовала эта муравьиная суета, возня, и он на какое-то время, на несколько часов, становится похожим на смертного, идет по пыльным улицам Тереховки, а все думают, что он такой же, как они, что он тоже смертный), а потом бог не выдерживает их примитивности и взмывает вверх, свободный, как ветер, и недосягаемый, главное — недосягаемый, это можно хорошо изобразить, свободное парение над обесчещенной людьми землей, последний презрительный взгляд бога на Тереховку, ведь это его собственная заветная мечта, но… не пройдет, он наперед знает, что ни в одной редакции не пройдет, сейчас все атеисты, еще… припишут черт знает что, а новеллу надо непременно напечатать, иначе он ничего не докажет тереховцам, их надо поставить перед фактом, эти обыватели еще уважают печатное слово, даже не уважают, а бездумно преклоняются перед чем-то более высоким, чем они сами, придется без образа бога, им достаточно и этих ярких сцен, разящих больше Дантова пекла, потому что в аду хоть какая-то жизнь, а здесь пустота, пустыня, подчеркнуть это, и одинокий Человек, он задыхается без свежего воздуха, всеобщее ощущение духоты проходит через всю новеллу, не забыть…