— Шла ужинать, Люду-агрономшу встретила, — громко сказала Приська. — Куда, спрашиваю. В райисполком, говорит, ночное дежурство. Смотри, говорю, чтоб не украл кто ночью. А она как засмеется, как засмеется…
Иван тихо вышел из наборного цеха, даже дверью не стукнул. Только руки за спину и пальцами через рубашку — в раны. Смаковал боль, как терпкое вино. Все же не опустился до них. Большие победы вырастают из малых. Иногда начинаешь уважать себя. Воспитать в себе физиологическое неприятие слов. Но откуда они все знают? Тоскливо обвел глазами серые стены цеха. Он чувствовал себя в Тереховке как в камере, — недреманное око надзирателя, неумолимый свет, даруйте минуту темноты. У узников не может быть истинной любви. Сказать об этом Люде. Любовь подопытных кроликов. Сказать ей все. Хватит откладывать от вечера к вечеру. Дефицит мужества. Сегодняшнее Людино дежурство — подарок судьбы. Толчок. Единственный для меня разумный выход. Прорваться через себя к цели. Великое требует жертв. Уметь жертвовать. Побег от толпы и мирских дел, пренебрежение к богатству, пост и аскетичность, короче — пренебрежение к плоти, чтобы обрести дух. Григорий Сковорода. Посредственность не способна на жертвы. А теперь работать, работать. До изнеможения. Пока перо не выпадет из рук.
Он прошел секретариат — перешептывающиеся корректоры увяли под его холодным взглядом и уткнулись в свежие гранки. Толкнул форточку на единственном окне редакторского кабинета. Пахло папиросами «Казбек» — на столе Гуляйвитра всегда лежал «Казбек» для сановных гостей из руководящих районных учреждений, наедине он курил дешевые сигареты. Кресло, прямое, с высокой спинкой, похожее на трон правителя некоего захудалого марионеточного государства. Он медленно снял трубку, двумя пальцами крутнул ручку аппарата и почти прошептал, услышав голос телефонистки: «Райисполком…» В тот, первый вечер она тоже дежурила в исполкоме, они сидели на крыльце и разговаривали, с этого вечера все и началось, чтобы кончиться сегодня. Научиться быть сильным…
— Райисполком слушает, алло, райисполком слушает…
Он едва сдержался, чтобы не ответить: «Добрый вечер, Люда», а она словно чувствовала: «Алло, алло…» Нажал пальцем на штырек, желая глубокой внутренней боли, которая должна как-то оправдать его. Научись быть сильным. Сковорода! Но боли не было. Просто стало неуютно. Загатный обхватил голову руками, принуждая себя к работе.
Сначала нужно до конца понять, что хочешь написать. Более или менее точно наметить сюжетную линию. В процессе письма она сама обрастет деталями. Какой-то обюрокраченный поселок, хотя и районный центр. Придумать ему название, конечно, не Тереховка, прицепятся потом. Воскресенье — никакой жизни, даже суеты. Движения одиноких прохожих ленивые, медленные, тереховцы дремлют, даже идя по улице. Таково впечатление живого человека в этом дремотном царстве, зной, духота, солнце во мгле, мгла горячая, как пар, какое-то административное здание, скорее редакция, лучше не называть, пустые комнаты с густым въевшимся запахом бумаги, газетных подшивок, теплая гнилая вода в графине, налитая бог знает когда, стеклянная мухоловка, по стенам которой ползают обморочные мухи, — настроение, привкус гнилой воды и мухоловка, и одиночка на этом фоне, одинокий человек, который несравненно выше всех других, но не пророк, хотя из таких людей рождаются пророки; но он уже не верит никаким идеям и потому не пророчествует царства небесного, он выше любых иллюзий и не дарит толпе сладких снов, он убежден, что толпа всегда останется толпой, даже в царстве божьем. Сковорода говорил: нечестивая чернь может коснуться тела Христова, но почерпнуть смысла божьего глупая чернь не может. Человек, который одинок, всегда одинок, и в праздник, и каждую минуту, но особенно в праздники, будни отвлекают суетой, так рабочий конь забывает в оглоблях о своей судьбе, думает только о ноше, которую надо безостановочно тащить, и о кнуте, что посвистывает вверху, в праздники же нет даже этого опиума для работяг, одиночка бродит по пустым комнатам учреждения (так безнадежный алкаш приходит в чайную без копейки в кармане и стоит у порога, чтоб только дышать запахами заведения), ощущение кошмарной жажды, которую нечем утолить в Тереховке, снова привкус гнилой воды, он выплевывает воду на пол и плетется по пустым редакционным комнатам, открывая двери носком ботинка, его темное, глубокое отчаяние, отчаяние одинокого путника в пустыне или в глухом лесу, и вдруг…