Как раз время давать деру. Потому что если приведет Бермут милицию, попаду в настоящий детективный роман, с прокурором и тюремной камерой. Взял из чемодана Петруни тереховский дневник и положил в свой «дипломат». Выполню волю Петруни — передам дневник Олесе.
Вышел на балкон. Осенний день клонился к вечеру, солнце казалось густым, тягучим. Прыгать высоковато, и народ толпится внизу. Скоро конец рабочего дня. Чертов Бермут, задал мороки. Я перегнулся через перила и очутился на балконе соседнего номера. Балконная дверь открыта. Женская одежда на кресле. В ванной плещется вода. Двух обвинений в посягательстве на женскую добродетель за один день многовато. Я быстро пересек комнату, вышел в коридор. В холле Бермут, наверное, поджидает милицию. Выбрался через ресторан. Моей машины около гостиницы не было. Да и не было ее никогда — Петруня выдумал для своего романа. Отец собрал было на «Запорожец» и мог бы купить без очереди в селе, но жена постановила гарнитур купить на эти деньги, еще к бабам, говорит, станешь ездить или разобьешься.
Я пересек бульвар — мимо почтамта, рынка, церкви — и оказался на улице, где когда-то жила Олеся. Я спешил сюда, как путник в пустыне спешит к оазису. Островок моей ранней весны. Конечно, я — никакой не Самута, а настоящий Ярослав Петруня. Это я шел по узким, в садах, улочкам, следя за Олесей чуть не каждый день, провожая ее из школы. Это мое сердце выскакивало из груди, когда, уже работая в Тереховке, подходил к калитке и видел выложенную кирпичом дорожку и домик под красной крышей в глубине сада. Это я каждую ночь пешком шел из Мрина в Тереховку, когда Олеся приехала на каникулы.
Не было улочки, не было зеленого, с красными грибками крыш оазиса посреди современного квартала. Меж выкорчеванных деревьев торчали одноногие аисты-краны. К их металлическим клювам тянулись, вытягивая шею, корпуса новостроек. Вдоль бывшей улочки тянулся ров — глубокая зияющая рана, на дне рва чернели осмоленные трубы. Бульдозеры утюжили то, что осталось от прежних строений. Олесиного домика тоже не было — лишь куча черного, покрытого сажей кирпича да размокшие под осенними дождями холмики глины. Вот что остается от жилищ тех, кого мы любим в юности. И кого не любим. И кого ненавидим.
Посреди бывшего двора горел высокий костер. Пылали резные наличники, деревянные колонны, поддерживавшие когда-то крыши над крылечками, стволы яблонь, калитка, которую я когда-то отворял дрожащей рукой. Все горело. Ничто не вечно. Только память. Пока мы сами живы. А вместе с нами умрет и память. И ничего-ничего не будет. Словно никогда и не было. Неужто весь земной мир — кладбище? Кладбище чувств, симпатий, надежд, любви, ненависти. Все горит, все — пепел. А может, в этом и спасение? Ничего нет. Ни Олеси. Ни моего чувства к ней. Но ведь все было. И теперь плывет по быстрине времени в бездонное прошлое. Смешно бежать по берегу — не догонишь, не вернешь. Пусть уплывает туда, где я стою со школьным портфельчиком у мокрой ограды, под осенним дождем, и жадно смотрю на освещенные окна Олесиного домика в пустой надежде, что на белых занавесках появится ее тень. И мы с Олесей стоим под яблоней, взявшись за руку — и первый поцелуй, о котором уже столько написано, что я не смогу прибавить ничего…
Я достал тереховский дневник и бросил в огонь. Съежилась обложка, потом вспыхнули зеленым пламенем страницы. Там, где по строчкам пробегал огонь, слова словно корчились от боли, кричали, но никто, кроме меня, не слышал.
Кучка пепла.
Вскоре и пепла не стало. Ветер развеял. По пустырю, где вырастет новый микрорайон и где кто-то другой будет любить кого-то…
Глава эмоциональная
ОТЧАЯНИЕ
Не так нужно, не так!
Господи, как это все претенциозно и бездарно! Запоздалое раскаяние, неудачная попытка вернуться в молодость, все начать сначала, — а от поезда своего отстал безнадежно, и не догнать, не остановить, не вернуть того, что навсегда потеряно, разменяно, продано. Ну а если представить, что этот мифический старец, живущий на небесах бог, судьба или просто совесть твоя — спросит: «Я наделил тебя, Петруня, талантом, как ты использовал мой дар, на что растратил?» Как проклятый вкалывал всю жизнь, отвечу, по-черному вкалывал, света не видел, все спешил, гнал строки, чтобы толще книги — вначале на холодильник и стиральную машину, на занавеси, кастрюли и пеленки, затем на гарнитур и ковры, потом на автомашину и дачу, потом на драгоценности для жены, чтобы не дешевле были, чем у жен моих коллег, а еще дороже, это так приятно — удовлетворять капризы жены, ты бог, ты царь, цезарь, тот самый перс-набоб, считавший себя самым богатым в мире; потом, в конце жизни, гнал строки на мраморный памятник, чтоб высился на моей могиле, чтоб и там, на кладбище, я как бы выступал на шаг, на полшага из общей шеренги. А зачем жил? Для кого жил? Где все эти газеты, которые расхваливали тебя, где громкие комплиментарные слова? Где они — заработанные тобой деньги? Наследники делят не гонорары твои, а кровь, душу твою, разменянный на медяки минутных успехов талант твой, совесть твою делят…