XII
На следующее утро во дворце президента Стефена было созвано экстренное собрание.
В высоком салоне в два света, со строгими колоннами и позолотой на стенах, казалось, витал ангел смерти. Он накладывал свою печать на лица, заставлял сурово сдвигать брови, низко клонил головы и вкладывал глубокую тоску в самые обыденные фразы. Люди, собравшиеся за длинным, покрытым синей скатертью столом, казались такими жалкими, беспомощными в этом огромном пустом зале. Стоявшие вдоль стен белые мраморные бюсты великих людей сурово смотрели на своих потомков, как бы насмехаясь над их бессильем и с немым укором спрашивая их, неужели они отдадут на поток и разграбление все великие, такой тяжелой ценой добытые завоевания культуры.
— Господа! — открыл собрание Стефен, бледный и так сильно осунувшийся, что сюртук висел на нем мешком. — Нас осталось немного. Мы здесь недосчитываемся многих из достойнейших наших коллег. Я только что получил сообщение, что умер в больнице, в страшных муках, председатель военной комиссии генерал Болье. Мир праху его!
Все встали и молча простояли с минуту, закрыв рукой глаза, словно они боялись увидеть призрак смерти, который, казалось, смотрел из всех углов огромного зала.
— Погиб под развалинами форта Шатильон и комендант города Парижа, генерал Пардье, вместе со своим адъютантом капитаном Лемонье.
Присутствующее снова встали.
— Есть основания думать, что погибли или искалечены еще некоторые из наших коллег, хотя точных данных у меня пока еще не имеется. Как бы то ни было, мы понесли немало тяжких утрат. Мы остаемся, в некотором роде, последними могиканами. Не сегодня-завтра, быть может, погибнем и мы, но пока в нас еще бьется сердце, мы должны напрячь все силы для спасения человечества от грозной опасности. Опыт вооруженной борьбы с зоотаврами потерпел трагическую неудачу. Он показал нам, что вся наша военная техника, которая, казалось, достигла такого совершенства, разбивается о неведомую природу этих чудовищ и имеет не больше значения, чем картонный меч в борьбе с закованным в броню великаном. И мы раз навсегда должны сказать себе, что меряться с ними силами мы не можем. Нам остается только покинуть поле битвы и уйти. Куда? Об этом нам тут, так красноречиво и убедительно, говорил наш уважаемый коллега и мой дорогой друг Кресби Гаррисон. Слово теперь за ним и за комиссией, которая имеет честь называть его своим председателем. От имени собрания я прошу вас, дорогой Гаррисон, сказать нам, как подвигаются работы вашей комиссии.
Кресби Гаррисон встал, залпом выпил стакан воды и взволнованным голосом начал:
— Да, господа, нам приходится бежать с поля битвы, т. е. покинуть землю, на которой долгими тысячелетиями жило человечество, которую в поте лица своего застраивали и культивировали наши далекие пращуры, наши прадеды, деды и отцы, и которую мы надеялись передать, еще более прекрасной, с умноженными богатствами, нашим потомкам. Покинуть землю… Каждому из смертных приходится раньше или позже покидать землю, но она все же остается достоянием рода человеческого, переходит по наследству от поколения к поколению; теперь же дело идет о поголовном уходе с нее, и в этом великая, небывалая еще в истории трагедия. Нас гонят, точно с какого-то случайно, близ дороги, раскинутого кочевья, а ведь этому кочевью десятки, сотни тысяч лет! Как бездомному страннику, роду человеческому приходится взять в руки посох и искать нового убежища…
Голос Гаррисона пресекся от волнения, и он нервно стал теребить свой галстук, как если б он душил его.
— Простите мне, господа, эти, быть может, неуместные ламентации, — продолжал он. — Все в нас кричит и протестует против совершаемого над нами чудовищного насилия. То кричат и протестуют наши предки, длинный ряд поколений, создавших и завещавших нам богатую, многовековую культуру. Эти прекрасные здания, эти царственно тянущиеся к небу башни, эти переброшенные через реки, проливы и пропасти мосты, эти с такой любовью культивируемые леса, парки, все, в чем воплотился гений человеческий, все это мы должны покинуть, уйти в землю, зарыться подобно кротам…