* * *
Корчмою оказалось просторное строение, рубленное из лиственницы в два поверха. Наличники дверей и окон, ставни, причелины кровли, повалы, желоба и поддерживающие их "курицы" были богато изукрашены сквозной резьбой, расписаны в синий и красный цвета. Охлупень двускатной крыши по обеим сторонам венчали фигуры вздыбленных коней, вырезанных столь искусно, что даже смотрящему издали казалось, что видит он каждую жилку под конской кожей, каждый волосок в развевающихся гривах и хвостах. Середину охлупня украшал стамик в виде фигурки сокола, восседающего на невысоком столбике.
Коней пристроили у длинной коновязи, вдоль которой тянулись долблёные ясли, наполненные свежей травой, перемешанной с овсом, тут же были расставлены корытца со свежей водой.
Зайдя внутрь, Каурин был поражен, насколько обстановка не соответствовала его представлениям о подобных заведениях времен Киевской Руси. Дощатый пол был добела выскоблен, стены и потолок не несли и малейшего следа копоти. Оконные проёмы забраны деревянными переплётами с вставленной меж ними слюдяными пластинами-вагалицами, пропускавшими вполне достаточное количество света. Да и "подслеповатыми" такие окна было грех называть. От правой стены до середины протягивалась печь, вдоль стен стояли широкие лавки, крытые чистым бирюзовым рядном, вдоль лавок протянулись длинные узкие столы, укрытые расшитыми подскатерниками. Сразу за печью тянулась перегородка с широкой дверью, откуда доносились дразнящие воображение и желудок ароматы. Народу в этот час в корчме не было. Прошли вглубь, расселись. Борич подозвал хозяина, выглянувшего в этот момент из двери.Тот, невысокий плотный крепыш с коротко стриженой бородкой, одетый в лазоревую с вышивкой рубаху, подпоясанную узким пояском-тесьмой, короткие, чуть ниже колена красные порты, подошёл спокойно, мягко ступая ногами, обутыми в домашние мягкие туфли-поршни, перетянутые на щиколотке кожаным ремешком. Поздоровался с достоинством, поблагодарил за то, что зашли к нему, спросил, чего бы хотели поесть-попить. Борич, поблагодарив за внимание и радушие, ответил:
- Ну, пива твоего, Тарас, грех было бы не попросить. А закусывать чем предложишь? Люди-то с дороги, сам понимаешь.
Беркович расцвёл:
- Пивка-то? Это можно. Свежего или держанного?
- Давай держанного, пятимесячного.
Хозяин развернулся, крикнул за перегородку:
- Нечай! Тащи с дальней клети старого, нацеди четыре ендовы, да кружки не забудь.
Услыхав в ответ гулкое "Угу!", снова обратился к посетителям:
- Есть караси печёные в сметане, стерлядь с брусникой, грузди да рыжики соленые, икра битая всякая, капуста да яблоки мочёные, потом пирогов разных, каши крупенитчатой принесу с зайчатиной, уху лосиную, уху налимью чёрную, кабанчика верчёного, затем заедки всякие: редьку в патоке, ватрушки медовые. Годится, гости дорогие?
- Годится! - улыбнулся Борич. Давай всего. Да! Меда своего потом подай, стоялого, кваску клюквенного.
- Куда нам столько? - поразился Дедкин.
- Да много и не будет, - возразил Борич, - всего-то по блюдцу на брата поставит.
Дедкин успокоился, но ненадолго. Вскоре Беркович, предварительно накрыв стол поверх подскатерника белой скатертью с красной бахромой, принялся уставлять его разнообразными яствами. Блюдцами оказались огромные, глубокие оловянные тарелки, каждая размером с хороший поднос. Впрочем, блюда, оказались по размеру ещё больше. К тому времени Нечай, высокий круглолицый парень с курчавым льняным пушком на месте бороды и усов, расставил уже перед каждым высокие ендовы с пивом, деревянные кружки с затейливо резаными ручками, откидную покрышку каждой венчала фигурка умывающегося кота.
Принялись за еду. Пиво оказалось превосходным: густое, тёмное, с мощным ароматом солода и хмеля, с обильной бархатистой пеной. Сами не заметили, как под такое пиво, ухомякали и карасиков, и стерлядку, и соленья. Их сменили пышущие жаром пироги и пирожки с разнообразной начинкой, порядочных размеров кабанчик, оказавшийся "верчёным" по той простой причине, что при приготовлении его вращали на вертеле. В глубоких мисах отливали янтарем уха лосинная с ухою налимьей, сдобренной гвоздикой и перцем. На блюдах, сверкая маслом, словно груды мелких драгоценных камней, рассыпались каши: крупенитчатая (оказавшаяся попросту гречневой) и пшеничная, обильно проложенные разварными волокнами зайчатины. Не забыли и про меды, и про квасы, щедро заливая съеденное, поражаясь возникшему аппетиту и проявившимся "поедательным" способностям. Первым капитулировал Дедкин: откинувшись от стола, тяжело отдуваясь, он простонал:
- Всё, не могу больше. И как в вас только влазит?
Марцинковский, с трудом ворочая набитым ртом, пытался что-то сказать, затем, махнув рукой, сначала проглотил, запил квасом, затем удивлённо выставился на Виктора:
- Так вкусно ведь! И вообще, ты сам слышал, мне мяса на кости нарастить советовали.
Дедкин обратился к Каурину:
- Валер! А ты-то?
Каурин пожал плечами, одновременно черпая ложкой рассыпчатую кашу:
- А кто его знает! Видать, и после сорока пяти способности могут просыпаться. И вообще, сам знаешь, что резервы организма человека неограниченны и малоизученны.
Дедкин сдался:
- Во-во! Видать, все ваши скрытые таланты только в способности много жрать и заключались!
В этот момент Нечай брякнул прямо перед носом Виктора очередным "блюдцем" с варёной в патоке редькой, Дедкин глянул и, к ужасу своему, почувствовал, что рот нагло наполняется слюной, а рука, не контролируемая разумом, уже ухватила ложку и тянется к еде. Вздохнув потерянно, Дедкин прекратил всяческое сопротивление и сдался на волю своих глаз, рук и желудка. Как ни странно, его организм тоже отыскал внутренние резервы для приёма в себя пищи.
Опьянение, если и чувствовалось, то в очень небольшой степени. Алкоголь, содержавшийся в пиве и меду, как ни старался, не мог пробиться в кровь сквозь циклопические завалы, образованные в желудках кулинарными изощрениями Берковича. Максимум, на что его хватило: это создать в головах ощущение лёгкого веселья, расслабленности, для чего, собственно, он изначально и был предназначен.
Занятые едой, все от души исполняли требования поговорки "Когда я ем, я глух и нем", то есть почти не разговаривали, лишь изредка перекидываясь меж собой маловразумительными довольными возгласами. Разговорились только когда перешли к заедкам, не спеша потягивая квас. Тогда же начало сказываться и выпитое.
Охмелевший Борич, обняв Марцинковского, смущённо улыбаясь, оправдывался:
- Ты думаешь, Ляше, наверное: вот, мол, Борич какой! Чего он, мол, перед всеми так старается? Отчего всем услужить готов? Ан, нет! Борич никогда угодником не был. Служить - служил! Сызмальства в ротниках хожу! И горд тем! А ныне - сломался я. Да, лишнее стараюсь, да, и заискиваю расположения чужого частенько! А почему? Кто-нибудь спросил меня, почему? Спросил? Нет! - Борич, свирепея, треснул кулаком по столу.
Вяз попытался утихомирить захмелевшего дружинника:
- Ты, Борич, того, потише. Негоже Божью-то ладонь кулаком бить.
- Негоже? А жить так гоже? Боги-то, они меня поймут, поймут и простят. А люди? Люди как? Я ведь, как жену мою с детками ямурлаки сгубили, так с той поры места себе не нахожу. Я ж себя в виноватых держу, себе того простить не могу. Мог ведь уберечь, мог! Я на людей гляжу, а мнится мне, что каждый на меня пальцем тычет: "Вот он, мол, что родных своих на погибель кинул!"
Вяз тронул плечо Борича:
- Да полно тебе! Как ты мог, коли ты тогда как раз на полюдье ездил?
- И что с того? Мог перед тем уговорить их, чтоб без меня не отправлялись? Мог! А вот не стал.
- Полно, говорю! - Вяз повысил голос, - Наперёд никто не ведает. А помститься, так скоро за всех помстимся, и за твоих в том числе. Верю я, должны князья вскоре рать собрать, уж больно часто ямурлаки шастать почали.