Вошедшие поклонились в пояс, старший произнёс:
- Мир дому сему, пусть хранят боги хозяев, чад его и домочадцев, и гостей заезжих, путников зашедших. Хлеб да соль вам, люди добрые!
Беркович вышел навстречу, поклонился в ответ уважительно, до земли, ответствовал:
- И вам того же калики перехожие, в жизни вашей и в вашем подвиге! Проходите, еды-питья моих отведайте, не погнушайтесь.
Нечай уже проворно постелил на стол в красном углу алую с зелёными узорами скатерть, расставлял по ней сулеи с мёдом, жбаны с квасом, глечики с молоком, таскал мисы с квашеной капустой, солёными грибами, свежими и мочёными ягодами, глубокие тарели с печёной рыбой, блюдца с рассыпчатой кашей, пареной репой.
Борич, собравшийся уж было уходить, задержался, сел за стол, чего-то выжидая. Вяз тоже вернулся за стол, удержав остальных, жестом призвав к молчанию.
Беркович за руку подвёл старца к столу, усадил во главе, следом расселись и остальные. Старик поднялся, налил себе мёду, взял ломоть ржаного хлеба, поклонился Берковичу, затем отдал поклоны на все четыре стороны:
- Здравы все будьте! Гой еси, люди добрые, гой еси и вам, домовые да дворовые хозяева!
Тарас, следуя Покону, сел рядом, налил себе молока, отрезал кус хлеба. Рядом присел и Нечай, налив себе квасу. По обычаю каждый плеснул в угол и в сторону печи, покормили огонь кусочками хлеба, уселись и молча принялись за еду. Беркович не спеша отпивал молоко, прикусывал хлебом. Угощенье не навязывал, сам не нахваливал, только спросил один раз:
- В каком подвиге, калики почтенные, в малом, али в большом уже?
- В большой перешли с конца зимы, - ответил старец.
Беркович понимающе кивнул, оборачиваясь к Нечаю:
- Коли так, Нечай, подавай мясное, в большом подвиге запретов на брашно нету.
Нечай мотнул головой, умчался за жарким, приволок пару печёных кабанчиков, разварной лосятины, верчёной речной птицы, сноровисто расставил вдоль стола так, чтоб до любого блюда мог дотянуться каждый желающий. Заметив, что предыдущие посетители не ушли, вынес им напитки, пару буханцев хлеба, выставил блюда с тонкими жареными колбасками, сам вернулся за стол к каликам.
Калики не спеша поели, поблагодарили Тараса за угощенье, что явилось знаком для начала разговора, который, на правах хозяина и начал Беркович:
- Издалека ль идёте, люди добрые, с каких краёв-земель путь свой держите? Что в мире нового слыхивали, худого ли, доброго ль?
Старик, прихлёбывая квас, отвечал:
- Идём мы из земель волыничских, а путь наш лежит через все земли славенские до Рипейских гор. Богам да людям добрым славу поём, да тщимся место святое отыскать - кон-границу, за которой в стародавние времена Светлояр-озеро укрылось. Открыто нам было от богов, что место то заветное неподалёку отсюда таится, от Синегорья вашего. На солнцеворот весенний явился к нам сам Сварог во плоти и сказал, чтоб поспешали мы в то место, ибо пришёл в наш мир тот человек, кровь которого ключом к тайному месту станет. И сказал он ещё, что и богам самим неведомо, чью сторону тот человек возьмёт, Яви иль Нави, за Правду ли за Кривду биться встанет. А от того многое решится. То ли освобождена будет душа наша соборная - Зоряница светлая, и воссияют после того миры наши, в единое слитые, светом очищенные. А то ль в худший плен попадёт она чрез руки да сердце чёрные, иль вовсе погибнет, тогда и миры наши не единым станут, а вовсе на сотни да тьмы бесчисленные разлетятся, а люди в них чужими станут друг другу, да так, что и брат брата родного узнавать не будет, сын с отцом в рати лютой сходиться почнут, за лютых врагов друг друга почитая. Для того и надлежит нам, место то заветное отыскав, сторожею крепкой там встать, да ждать того пришлеца. И, коли окажется он душою тёмным, не пустить его к месту святому, не дать ему отпереть границы. Пусть уж навеки миры наши разделёнными окажутся. Да, может и не навеки, может, после придёт новый, с кровью-ключом, да уже со светлою душою. Того не мы, так иные люди дождутся.
Борич победно зыркнул на собеседников: "Прав, мол, я, неизвестно ещё, с добром ли, с худом ли вы в наш мир пришли!", встал из-за стола, поклонился каликам, обратился к ним:
- Люди добрые, Борич я, ныне в дружине Синегорской служу. Позволите ли с вами отправиться, к Светлояру святому, от тёмной силы его беречь-сторожить? Не равняться мне с вами, да, чаю, и мой меч в том деле не лишним станет. А от князя я отпрошусь, пустит.
Старик посмотрел пристально в глаза дружинника, помолчал немного, затем только ответил:
- На добром слове спасибо тебе, и за помысел твой благодарствуем. Только уж, не обессудь ты нас, не можем мы тебя с собой взять. У каждого в жизни свой подвиг, своя стезя. Ты ныне - воинский человек, роту князю Славгородскому давал. И дело твоё воинское: землю родную, народ славенский беречь, живота своего не щадя. Здесь твоё место, здесь и сгодишься ты более. Не можем мы тебя взять. Да и, не обижайся уж, неспособен ты будешь отличить-распознать, что в душе своей пришелец к Светлояру несёт, чему служит, светлому ли, чёрному ли. Человек, он, конечно, на то и человек, чтоб ошибаться иногда, да только в том деле ошибка всему миру многого стоить будет.
Борич смешался, сел, охватив опущенную на столешницу голову руками, бормотал что-то, иным не слышное, одному себе ведаемое, встряхивая затылком упрямо.
Старик, окончив, опустился на лавку, неловко задел локтем прислонённый посох, тот, гремя, покатился по полу, остановившись возле Каурина. Валерий поспешил помочь: нагнулся, протянул было руку, ухватил, и тут же удивлённо выпустил, едва ли даже оторвав от пола. Чертыхнулся удивлённо, схватился ещё раз, вновь выпустил:
- Ёлки! Пальцы, что ли соскальзывают!
Вяз засмеялся:
- Эге, братец! Посошок захотел поднять? В него, брат, без малого семь пудов железа вбито. А в цепи-вериги - и того поболе.
- Это как? - опешил Каурин.
- Так! В калики не враз уходят. К ним или богатыри великие подаются, или волхвы сильномогучие, чтоб себя испытать, чтоб истину великую постигнуть. Да и то не всяк остаётся. Кто и дальше пещерника не поднимается. То-то вот! А нынче, вишь, они в большой подвиг перешли. Видать, знак им был дан, что и вовсе им людства сторониться незачем, и пить-есть что угодно можно, да и железки свои тяжкие побросать ныне могут, сами не хотят лишь. Сам слыхал, они теперь в дела мирские входят, службу на себя берут: место святое отыскать, да сторожею встать у него.
Старик в это время подошёл, легко, словно деревянный, поднял посох, молча вернулся на место.
В корчму вошли ещё трое. Одеты богато, празднично: на ногах зеленые да красные сапоги с узорами, синие порты, на всех троих ярко-алые с вышивкой рубахи. Скинули колпаки, отороченные куницей, поклонились хозяину, всем остальным, приветствовали дружно, хором в три молодых, сильных голоса:
- Хлеб да соль, хозяин! Гой еси, люди добрые!
Двое прошли к столу, третий, высокий стройный молодец, кинул под ноги шапку, тряхнув смоляными вьющимися волосами, кликнул звонко:
- Тарас! У меня ныне праздник, всех угощаю! - рассмеялся белозубо, - волоки пива, мёду всякого, на столы мечи всё, вскоре ещё народ придёт! Гулевать станем!
Вяз окликнул вошедшего:
Базлай! С чего гуляешь? Где трое дён пропадал, какой леший в этот раз носил?
Парень расхохотался, ударив ладонями о колени:
- Ну, братцы, и не поверите! Сидел я тогда тут же, у Берковича. Так забежал, пивка хлебнуть, только с воротной стражи сменился, как был, в броне, при мече. И - ни в одном глазу, как стёклышко был. Да и маманя вскоре ждала, тын во дворе подправить. Она меня, кажись, в какой уж раз женить собралась. И подсаживается тут ко мне дедок незнакомый, вроде как и не нашенский, не Славгородский. Сам маленький, а бородища дли-и-инная, он ей заместо кушака оборачивался. И лопоть странная: не рубаха, не свитка, а леший что разберёт, да ещё и до пяток, ни узора, ни вышивки, и цвет пакостный - тёмно-синий, почти чёрный. А на ногах - валенки. Ну, думаю, ладно, разный народ по свету бродит, человек немолодой, ноги и мёрзнут. Так вот: подсаживается эдак он ко мне и ти-и-ихоньким таким голоском говорит: "Мил человек, не угостишь ли пивком, поиздержался, мол, платить нечем?" А мне что, жалко что ль? Ставлю ему кружку, сулею подвинул, каши у Берковича попросил, кабанчика. Ну, значица, сидим мы с ним, пьём-едим. И так он завлекательно почал про дальние земли рассказывать, где, мол, только и не бывал, разве что в вирий не заглядывал! Я уши и развесил. Тут ещё развезло меня маленько, каюсь. Да и как иначе, коли всю ночь не спал. И он тихохонько баит, ласково, словно бы баюкает. Я ажно глаза прикрыл. Открываю глаза: нет дедка! Оглянулся туда-сюда, а он уж в дверь крадётся. Добро, что я по кушаку лапнул: калитки-то и нет! Упёр, тать! Я за ним во двор, задержался ещё, Берковичу крикнул, что вернусь, мол тут же. А чего? Я-то думал, куда дед от меня уйдёт? Выхожу, а он, змей, свитку свою распустил, и эдаким филином лететь собирается. Колдун! Я с крыльца - шасть! Он уж поднялся, одна борода распоясалась, по кладям метёт. Я за неё и ухватился, думал к себе подтянуть. А он, колдун этот, сильный оказался. Меня, значит, как потащит вверх, чуть сапоги не слетели. Во, думаю, дела! Ухватился покрепче, бороду-то на руки намотал, а выше по ней взбираться боюсь. Летим-то уж высоко, чуть не под облаками. Думаю, как брякнемся оба, разбирай потом, люди добрые, где чья косточка валяется! Ничего, держусь, лечу, даже интересно стало. А он, змей, голову наклонит, и грозится: "Отпусти, мол, бороду, дурак, а то до Киева донесу, там о Лысую гору и шмякну, одно, мол, мокрое место останется!" Не, думаю, коли отпущу, так и тут разобьюсь, а коли выдержу, так, может чего и выйдет. Да и Киев погляжу по случаю, или ещё какие земли. Жалко только, что маманя, думаю, беспокоиться станет, ещё решит, что князь опять в поруб запер. А сам ему и говорю: "Нет, вырюга мерзкая, касть летучая, покуда калитку мою с серебром не отдашь, с тобой вдвоём летать станем. Всё одно, - говорю, - когда-нибудь, да утомишься, тогда и на землю сядешь, тут я с тобою и разберусь. А он, гад, всё летит, и летит, и словами чёрными ругается, Словно бы и не он вовсе у меня покрал, а я у него. А сколь летим, далеко ль залетели, то и не ведаю вовсе. Тут как раз над рекой пролетали, гляжу: внизу калики перехожие сидят. Дай, думаю, спрошу, далеко ли ещё до Киева. А они мне: не знаем, мол!