Каурин почему-то обиженным тоном перебил:
- То не калики были, это мы сидели, твой дед ещё валенок посеял!
Базлай обрадовался:
- Вы? Вот здорово! Я ж вам кричал, помните, что, мол, в Синегорье будете, так заходите! За то выпить надо! Нечай, ещё мёду тащи, не жалей. И ещё, а то забуду: я вас на свадьбу зову, женит всё-таки меня маманя, на вторую седмицу серпня играть будем. Чтоб все пришли! Даже раньше приглашаю: заручины у нас скоро!
Вмешался Вяз:
- Руслан! Ты невесту-то свою хоть видел, или тебе маманя после покажет, чтоб опять не сбежал куда?
- Видел! Маманя и показала. И говорили мы с ней, и на вечёрки ходили вместе. Да ты её, небось, знаешь! Изяслава-кузнеца дочка - Алёнушка. Ой, братцы, и лапочка! Как глянул на неё, так ажно в груди зашлось! Соболюшка, лебедь белая!... А всё ж боязно.
- Чего боязно-то? - усмехнулся подошедший поближе Беркович, - Сам же говоришь: аж сердце зашлось!
- Как чего? - искренне поразился Руслан, - Жениться боязно. Вы, братцы, сами посудите: ныне я вольный козак, хочу - ем, хочу - сплю, хочу - в корчму иду. Службу княжью отбыл - и гуляй! А с женою? Мне ж при ней почесаться страшно будет, вдруг дурнем сочтёт, невежею каким. А, представьте, сидишь себе с женой, сидишь, а тут - трах, живот свело. Оно, конечно, со всяким бывает, да только сейчас случись такое - встал да пошёл, и все дела! А при жене? Ей же чего-то сказать надобно, объяснить, чего это я вдруг с места сорвался, куда бегу. И что я ей скажу? Извини, мол, душа моя, лапочка, по нужде приспичило? Так? Да у меня язык на такое не повернётся! Я лучше до службы потерплю! А ежели не смогу, тогда как? Это одно только, а сколь таких мелочей? Не-е-ет, боязно мне! А ещё как представлю, что мне с ней всю жизнь вековать!... Ладно, покуда молод я, покуда силы есть. А потом? Я вообще до старости доживать боюсь. Как представлю себя дряхлым да немощным - мурашки по коже бегут с кулак величиной! А если жена рядом. Вы только представьте: смотрит она на дряхлого старикашку, вспоминает меня нынешнего - молодого, сильного. Ведь такая тоска её возьмёт!
- Так ведь и она старой будет, чудушко, - подал голос один из калик.
- Так что с того? Она ж всё одно меня молодым вспоминать станет, сравнивать. А, не попусти боги, калекой останусь? Так ей тогда ещё и с уходом маяться. Или, того не лучше, вдовой останется с детьми малыми. Ну, допустим, найдётся человек, женится на вдовушке. А детям-то каково будет. Какой ни будь человек добрый, а всё ж родного отца никто не заменит. Опять же, по мне всё одно, горевать не перестанет. Вот такая сумятица в душе и получается. А с другой стороны, я ж понимаю, что род свой продолжить должен, чтоб не зазря на свете прожить. Деревьев я уж не одно посадил, дома тож строил, а вот сынов покуда у меня не было. Выходит так. Что жениться всё ж надобно.
- Слышь, Базлай, а ты хоть любишь Алёну свою наречённую? - спросил Беркович.
- А то как? Как такую не полюбить? Нашёл тоже чего спрошать!
- А она тебя?
- Да вроде тоже, - Базлай смутился, - говорила, что любит.
- Тогда и раздумывать нечего! Женись, а мы погуляем! Пора уж, как-никак двадцать шестую весну встретил.
- А про страхи свои забудь! - подхватил Вяз, - Я вон, поране твоего оженился, а ни разу не пожалел. Смотри только, как в позапрошлый год, не учуди.
- А что было-то? - спросил кто-то.
- Неужто не слыхали? Его матушка тогда тоже женить собралась. Невесту присмотрели, тоже всё лапочкой за глаза называл, правда, подойти к ней боялся. А как до свадьбы дошло, так он на коня, да к козакам. Там и ошивался всё лето. Девке - слёзы. Ему, дурню, сначала от мамани помелом по голове досталось, а после и князь в поруб засадил, чтоб не дурил, невест не позорил, да чтоб без спросу службу не кидал.
- Не-е-е, - протянул смущённо Руслан, - в этот раз так не будет. То когда было, а ныне - иное уж.
- Ну да, вырос детинушка, повзрослел, остепенился, - хохотнул Беркович.
- А ну вас! - мотнул головой Базлай, - давай лучше пива ещё неси.
Перешучиваясь, пили, ели, рассказывали друг другу разные побаски. Борич как-то незаметно ушёл, уже от порога отозвал Берковича, расплатился с ним. Марцинковский заметил, собрался вернуть, но Вяз отговорил, пояснив, что в своих делах, как в горе, так и в радости человек всяк себя волен и мешать ему в том не надобно, чтоб худшего не вышло.
- Да и вообще, не лежит у меня душа к Боричу, - отрубил Рыжак, - Не лежит, вот тебе и весь сказ! Вроде и нормальный он человек, а всё ж что-то в нём словно бы отталкивает, скользкое, что ли что-то, сам не пойму.
Вяз потребовал от Базлая дорассказать историю с полётом на колдуне. Тот продолжил:
- Ну вот. Летим мы дальше, а он, гад, ну никак уставать не собирается. Думаю, когда ещё сядет. Решил вначале по бороде наверх подтянуться, да и морду ему набить, трепать паразита, пока сам опуститься не согласится. А потом думаю: не-е-ет, шалишь, брат! Во-первых, сорваться можно, борода-то у него сто лет не мытая, вся засалилась, ажник под пальцами скользит. Во-вторых, если и доберусь да морду ему бить почну, так ведь он, гадюка, из вредности своей природной может вместях со мной об землю шваркнуться. Чтоб ни себе, ни доброму человеку.Я таких знаю, они за чужой кошель удавиться готовы, не то, что об камни шарахнуться. А чего придумать ещё - хоть убей, не знаю. Так и летим дальше. Однако, не лёгонький я, голову-то его за бороду вниз тянет. А задницей кверху лететь, видать, несподручно. Он и старается: дёргается, и морду вверх задирает. Вниз, значит, почти и не глядит. Только плюнет иногда, обругается весь и всё. И притом, зараза, в глаза мне харчком своим попасть норовит. Я потом от его слюней шелом полдня отмывал: вдруг она ядовитая какая. Тут, на моё счастье, горушка под нами попалась, а на ней сосенки поднялись, повыше, чем везде. Он того не приметил и выше подыматься не стал. Я-то поначалу перепугался, думаю, зацепит меня за вершинку, да и раздерёт надвое. А потом думаю: а ежели самому зацепиться. Изловчился, да и за верхушку ногами обвился, да ещё под коленом сук зажал. Дёргался он, гад, дёргался: а ни улететь, ни отцепиться от меня не может. Тут и взмолился он: "Отпусти меня, - говорит, - голубь ясный, добрый молодец, я для тебя что хошь сотворю!" Я ему и отвечаю: "Мне от тебя, козла душного, ничего не надобно, а вот калитку мою с серебром возвертай! Да дорогу мне обратную в Синегорье укажи. Тогда, - говорю, - и лети себе. А нет, так сидеть здесь будем, покуда сосна до вирия не дотянется, там тебя и на суд сволоку". Он сызнова плеваться удумал. "Так ты! - думаю, - тогда пропадай моя калитка, а я тебе устрою!" Изловчился я, давай его за бороду к себе подтягивать, да бородищу-то евоную на сосну мотать. Так и притянул к себе. Калитку забрал. Хотел было так на сосне и оставить змея, он бы сам долго выпутывался. Да пожалел вдруг. "Лети, - говорю, - зараза!" Вытянул засапожник, бороду-то и отхватил под самый корень. Гляжу: а он и не летит вовсе! Побледнел весь, съёжился, затрясся, в сосну вцепился, как клещ какой и замер! "Чего, - говорю, - не летишь дальше, орёл болотный? А он меня опять руганью: "Как же, - орёт - такой-сякой, - я без бороды лететь буду? Ты ж меня, такой-эдакий, всей моей силы чудесной полишил!" "Ну тогда, - отвечаю, - сиди на дереве, покуда борода твоя по новой не отрастёт!" Стал я с дерева спускаться, аршина не пролез, как мимо меня вниз - У-у-ух! Словно бы мешок с навозом пролетел! И воняло так же точно! Ну, думаю, вот и конец кудеснику! Ан нет! Спустился я на землицу, а старикашки-то и нет. Только по траве след кровавый тянется. Пошёл я по тому следу, не простыл он ещё. Гляжу: меж камней дикарей - поляна голая, ни травинки на ней, ни былинки не растёт. А посреди - дыра в три обхвата, а с той дыры серой да дерьмом так и шибает. А след прям в ту дыру и тянется. Ага, думаю, так ты, дед, к Ящеру в пекло, как к себе домой, отправился! Стал быть, оттуда и заявился. Я, конечно, в ту дыру не полез, но место запомнил. Может, как-нибудь и наведаемся, наведём у Ящера шороху! Я, мыслю, только кликни, добрая ватага соберётся чернухе пёрышки пощипать.