К истокам семантического наполнения лексемы исследователя подводит ее этимология. Начнем поэтому с рассмотрения этимологии интересующих нас слов. В основе слова «правда», по мнению ведущих этимологов, лежит праславянский корень pravъ, образованный, видимо, от индоевропейской основы prō-, от которой произошли также латинское probus — «добрый, честный, порядочный», древнеиндийское prabhús — «выдающийся (по силе и изобилию), превосходящий», англосаксонское fram — «сильный, деятельный, смелый», древнеисландское framr — «стоящий впереди, стремящийся вперед»[85]. Из такой «генеалогии» следует, что понятие правды изначально включало представление о силе, превосходстве (духовном или материальном) того, кто ею обладал. Неясно, однако, откуда брались эти качества, как их можно приобрести, что объединяет физическую силу и духовное превосходство.
Что же касается «веры», то это слово родственно авестийскому var — «верить», осетинскому urnyn — «верить», древневерхненемецкому wâra — «правда, верность, милость», древнеисландскому vár — «обет, торжественное обещание», древнеирландскому fir — «истинный, правдивый»[86]. Из этих сопоставлений ясно, что вера изначально отождествлялась с истиной, с тем, что заслуживает доверия, отсюда родилось и латинское имя истины — veritas. На славянской же почве истина связывалась с тем, что есть, с некоей наличностью; в то же время она понималась как подлинная, настоящая суть вещей и уже в этом качестве заслуживала доверия и вечной памяти[87]. Как видим, этимологический анализ не отвечает на интересующий нас вопрос, хотя и намечает некоторые пути к сближению и — одновременно — дальнейшей дифференциации понятий, стоящих за словами «правда» и «вера».
Правдой (или неправдой) в Древней Руси определяли едва ли не все деяния человека «Правду» можно было дать, то есть отнестись справедливо, либо принести клятву[88]. «Правду» можно было взять: например, в суде, если бросают жребий, надеясь на волю Божью. «Правду» можно было затерять, утратив представления о добре и зле. Ее можно было иметь, относясь справедливо, и погубить — собственной виной. Человек мог жить по «правде», потому что она — Божьи заповеди и церковные правила. И мог судиться по ней, потому что «правда» — суд, а также судебные испытания и даже пошлина за призыв в суд свидетеля.
«Вера» имела явно меньшую «сферу компетенции», хотя ее также можно было иметь, взять («пояти веру» — «поверить») или дать (если речь шла об обещании). В веру можно было стать или поставить. Ею можно было что-либо делать, надеяться, молить, поклоняться и даже... веровать. В то же время «вера», в отличие от «правды», могла иметь различную ценностную окраску и ориентацию: доброй вере («честности, совести, правде»), которая соответствовала «вере» как таковой, противостояла «лъжа», вера злая; христианской вере (она же, очевидно, правая, правоверная, «честея», единая и «истиньная»), которая «деланиемъ ражаеться... духовныимъ и божественыимъ»[89] и — по крайней мере с 70-х годов XI в. — «делы искушяетъся»[90] (поскольку «несть пользы отъ веры правы, житию соущю растленьноу»[91]), противополагалась их вера, иная, чужая, «кривая», короче говоря, «иноверье» и «кривоверье».
Существование последнего порождало возможность исправления веры. И.Н. Данилевский обратил внимание на то, что в рассказе об «испытании вер» «Повести временных лет», объясняя князю Владимиру Святославичу основы православия, Философ говорит: «Слышахом же и се, яко приходиша от Рима поучить васъ к вере своей, ихъ же вера маломь с нами развращена: служать бо опресноки, рекше оплатки, ихъ же Богъ не преда, но повеле хлебомъ служити, и преда апостоломь приемъ хлебъ, рек: «Се есть тело мое, ломимое за вы...» тако же и чашю приемъ рече: «Се есть кровь моя новаго завета» си же того не творять, суть не исправили веры»[92]. Очевидно, здесь «вера» отождествляется с обрядовой стороной отправления религиозного культа. Как следует из контекста, слово «вера» включает в себя в данном случае только таинство причащения; «исправить веру» — значит выправить обряд, сделать его верным.
С необходимостью исправления связано, согласно легенде, и создание славянской азбуки. Обращает, однако, на себя внимание, что лексика, использованная в житиях Кирилла и Мефодия, отличается от той, что встречается в аналогичных ситуациях в более поздних древнерусских текстах. В Житии Мефодия князь Ростислав так мотивирует необходимость появления греческих проповедников в Моравии: «Посъли такъ моужь, иж ны исправить вьсякоу правьду», ибо «соуть въ ны въшьли оучителе мнози крьстияне из влахъ и из грькъ, и из немьць, оучаще ны различь. А мы, словени, проста чадь и не имамъ, иже бы ны наставилъ на истиноу и разоумъ съказалъ»[93]. Как видим по контексту, здесь слово «правда» использовано именно в значении «вера». Это, в частности, подтверждается параллельным, но не тождественным, текстом более раннего Жития Кирилла. В уста Ростислава вложены следующие слова: «Людемь нашимь поганьства се отвьргьшиимь и по христианскыи се законь дрьжащиимь, оучителя не имамы таковаго, иже бы въ свои езыкь истинную веру христианьскоую сказалъ»[94].
85
Фасмер М. Т. 3. С. 352 (со ссылкой на Мейе, Миклошича, Торпа, Голуба и Копечного, Траутмана).
88
Так, фаворит Елены Глинской, И.Ф. Овчина-Оболенский, в 1537 г. «дал» правду мятежному дяде малолетнего великого князя, Андрею Старицкому, в том, что опалы не будет, если с повинной явится в Москву. Но князя обманули.