В детских забавах он участвовал неохотно, чаще проводя время в собственных, только ему понятных занятиях, но если включался в общую игру, то стремился к успеху с упорством и последовательностью, присущими не ребенку, а скорее государственному мужу. Причем победа доставляла ему радость, только если была достигнута честным путем и всеми воспринималась как бесспорная. Стоило кому-то из ребятишек усомниться в ее правомерности, и Марк с обидой отказывался от приза. Иногда он сам слагал с себя лавры, объясняя удачный результат случайностью или невезением соперника. Рассердить его было трудно, он не вспыхивал при каждом возражении, как потенциальные лидеры, но и не был сговорчив, как большинство детей, а терпеливо старался убедить оппонента в своей правоте. Однако если уж кто-то доводил его до гнева, то прощение мог заслужить нескоро. Более всего его раздражали ложь и лесть. О лести он говорил, что она обесценивает похвалу вообще, а значит, лишает стимула к добрым делам. Когда же кто-то пытался утвердить свою волю силой, Марк становился неукротимым, и ярость часто помогала ему одолевать гораздо более сильных противников, но иногда мешала справляться и со слабыми. Рассмешить его было ничуть не легче, чем разгневать. Для веселья ему тоже требовалась причина.
Учился он тяжело и слыл тугодумом, но в конечном итоге усваивал знания лучше, чем те, кто все схватывал на лету. Не имея способностей, ценимых учителями, он обладал другой способностью, позволявшей компенсировать отсутствие прочих, - способностью сомневаться. Ему мало было услышать о том или ином факте, его интересовало, почему он произошел и почему случилось так, а не иначе. Любое правило лишь тогда становилось для него правилом, когда он понимал, в чем его суть. Учение для Порция было не сбором плодов с древа познания, а взращиванием этого древа вместе со всеми ветвями и корнями в собственном сознании, потому-то плоды знания и не портились в его голове, как подмерзшие яблоки, а оставались сочными и свежими всю жизнь.
Ему повезло с домашним наставником. Грек Сарпедон был терпелив, и даже сотня вопросов в час не могла заставить его использовать такой распространенный педагогический инструмент как колотушка. Он невозмутимо встречал все Катоновы атаки и каждый новый выпад его любознательности отражал щитом нового ответа.
Марк всегда мечтал о постоянном верном друге, поскольку в общении ему требовалась не столько широта, сколько глубина. Но такого друга у него не было, потому он очень привязался к старшему брату Цепиону. Этот мальчик нравом походил на Катона, что облегчало их взаимопонимание, а превосходство в несколько лет сообщало ему в глазах Марка дополнительный вес. Когда кто-то из взрослых спросил Катона, кого он любит больше всех, тот ответил: "Брата". "А кого любишь больше после него?" - снова последовал вопрос. "Брата", - опять сказал он. "Ну, а кто же у тебя на третьем месте?" - не унимался вопрошающий. "Брат", - пояснил Марк непонятливому человеку. Цепион охотно принимал дружбу Катона и отвечал ему взаимностью, питая к нему такие чувства, какие и должен питать старший брат к младшему. Более того, ему льстило уважение Марка, он отдавал себе отчет в том, что преклонение такого независимого и самостоятельного во всем прочем мальчика повышает его авторитет среди сверстников, и потому старался еще крепче привязать его к себе. Но Цепион не был цельной натурой, способной всеми силами души предаваться единому чувству, да и не мог он смотреть на маленького братишку как на равного. Потому, при их вполне братских и дружеских отношениях, которые устроили бы прочих братьев, Марк подспудно ощущал неудовлетворенность. Но, несмотря на это, дружба с Цепионом составляла лучшую часть духовной жизни Катона, и некоторая отстраняющая снисходительность старшего товарища не охлаждала пыл Марка, а, наоборот, выступала в качестве стимула для ускоренного взросления и развития. Любил он и сестер, но как существ более слабых; неравенство же обедняет содержание общения.
За пределами своей семьи Катон находил гораздо меньшее взаимопонимание. Он не уступал сверстникам ни силой, ни отвагой, ни задиристостью и превосходил их рассудительностью и упорством, потому имел основания рассчитывать на уважение мальчишек, и его действительно уважали, но не совсем так, как можно было желать. Он казался товарищам слишком чудаковатым, и их отношение к нему было окрашено скептицизмом. С ним считались, его достоинств никто не отрицал, но в самом добром слове, обращенном к нему, всегда звучала насмешка. Все признавали его значительность, но считали странным, чужим. Он принадлежал какому-то другому миру, и ни они, ни он сам не знали, к какому именно.