Тем временем римские пунийцы совещались за закрытыми дверями с таким усердием, словно пересчитывали прибыль. Слова сыпались из них, как монеты в потайные подвалы. И хотя каждая из звучавших речей в отдельности стоила недорого, все вместе они сулили серьезный капитал одному человеку, в тот час стремительно маршировавшему к Утике во главе железных легионов.
- Катон словно сирена околдовал нас своей софистикой!
- Потому римляне и воюют друг с другом, что головы их засорены хламом греческих премудростей!
- Пусть себе воюют, сколько вздумается, но нас не втягивают в свои дрязги!
Такие голоса раздавались в зале, возбуждая атмосферу собрания нарастающей экспрессией.
- Вы только подумайте, на что нас подбивает этот римлянин! Мы должны защищать римскую свободу, которую сами римляне продали Цезарю еще под Луккой!
- Да кто мы такие? Никого из нас нельзя сравнить ни с Катоном, ни с Помпеем, а ведь оба они отдали Цезарю Италию! Сам Катон бежал из Сицилии, потом из Эпира, а теперь хочет, чтобы мы воевали против того, кто загнал его на край света!
- Ныне все могущество Рима перешло к Цезарю, и мы - ничто против него!
- Единственный разумный ход, это немедленно схватить Катона с его сенаторами и сдать их всемогущему диктатору!
После длительного совещания пунийцы подтвердили Катону свою готов-ность следовать за ним дорогой доблести и для видимости освободили горстку рабов. Однако по их глазам, мимике и походке Марк понял, что перед ним снова торгаши-пунийцы, но никак не римские граждане, а пассивность, с которой они выполняли обязательства, подтвердила его наблюдения. Однако он не подал вида, что разгадал их. Он вел себя, как укротитель тигров, который будто бы не подозревает, что хищники могут растерзать его в один момент, и своею дерзостью вводит их в заблуждение.
Продолжая раскланиваться с африканцами, Катон, однако, не испытывал более иллюзий и написал Юбе и Метеллу о том, что население Утики ненадежно, и им опасно приближаться к этому городу. С тем он и отправил послов своих последних союзников.
Проводив гонцов, Катон взошел на самую высокую башню и окинул новым взором живописные окрестности Утики. Море искрилось в солнечных лучах весеннего солнца, мыс Корнелиева лагеря жизнерадостно зеленел свежей растительностью, воздух колыхался парами первого зноя. Природа энергично вошла в очередной цикл жизни, а перед ним, Катоном, наконец-то забрезжила перспектива скорого освобождения от уз долга. За много десятилетий эти узы хуже всяких цепей исполосовали и истерли его душу, не оставив на ней живого места. У него было ощущение, что ему не сорок восемь лет, а четыреста восемьдесят; порою же, наоборот, казалось, будто он не прожил и восемнадцати.
"Теперь все идет к скорому концу, - произнес Марк, - пунийское ничтожество сулит мне свободу".
Сказав эти слова, он тем самым бросил вызов судьбе. Как это так! - взбеленилась зловредная старуха. - Катон уйдет от нее умиротворенным и спокойным! Нельзя такого допустить, она докажет свое превосходство и еще раз заставит его биться в конвульсиях напрасных трудов и неблагодарных забот!
Повернувшись к лестнице, ведущей вниз, в город, Катон заметил вдали за холмами клубы пыли. Он приказал немедленно запереть ворота и приготовиться к отражению нападения. Однако ему было ясно, что Цезарь, двигаясь со всем войском, не мог подойти к Утике раньше, чем через день - два, и, вероятнее всего, пыль поднята каким-либо отрядом из остатков разбитой армии.
Вскоре выяснилось, что так оно и было. К Катону явилось сразу трое послов от трех групп республиканской конницы. Беглецы разделились на три части совсем не от переизбытка сил, а из-за разногласий во взглядах на будущее. Одни хотели уйти к Юбе, так как он был единственным платежеспособным полководцем из оставшихся республиканцев, другие желали присоединиться к гарнизону Катона, но боялись вероломства пунийцев, а третья, самая многочисленная группа намеревалась увезти Катона с собою, чтобы во главе с ним продолжать войну с Цезарем. Выслушав послов, Катон сказал, что сам явится к всадникам и обо всем договорится с ними на месте.
Покинуть Утику он не мог, поскольку в этом случае ему пришлось бы бросить на произвол судьбы сенаторов, многие из которых имели при себе семьи и не в состоянии были последовать за ним. К тому же бегство с несколькими сотнями всадников привело бы лишь к бродяжничеству в чужой стране или закончилось бы службой у нумидийца Юбы, который не принял бы Катона за равного без настоящего войска. Оставалась еще возможность бежать в Испанию к Помпею. Но Марк знал бесперспективность продолжения войны и не хотел продлять свои униженья. Дальнейшие скитания представлялись ему несовместимыми с его достоинством. В Африке он сумел создать мощный плацдарм для войны за Республику и ничего подобного повторить в Испании уже не сможет. Правда, недомыслие полководца, ставшее следствием большого самомнения маленькой личности, обратило в прах результаты его деятельности. Но у него осталась Утика, превращенная им в неприступную цитадель, способную, будь на то воля ее жителей, выдержать многолетнюю осаду. И если это последнее произведение его труда и воли не выполнит своей военной функции, то, по крайней мере, сможет послужить ему величественной гробницей.