Катон спохватился, что сказал слишком много, и тревожно посмотрел на друзей. Кто-то из них привстал на ложе, другие, наоборот, приникли к влажным от пота покрывалам. Все светились озареньем от представленного им образа, но это был грустный свет.
- Однако я заговорился, - сказал Марк, - а тем временем пришла пора сменить обеденные ложа на спальные.
- Катон, ты мог бы писать стихи не хуже Катулла, - с удивлением и сожа-лением заметил кто-то.
- Пожалуй, это ближе к Лукрецию, только по-стоически возвышенно, - уточнил его сосед.
- Жизнь не предоставила мне простора для такой деятельности. Она требовала от меня совсем иного. И лишь теперь, исчерпав в меру своих сил долг, я волен фантазировать в угоду несбывшимся способностям души... А впрочем, в моих поступках было все, что мне присуще, иначе они не стали бы такими.
Тут Катон резко изменил тон и, обращаясь к одному из слуг, спросил:
- Ты только что с улицы, скажи, не переменился ли ветер?
Тот лишь пожал плечами и по знаку Катона вышел из дома, чтобы выяснить состояние погоды.
- Интересно, как-то море отнеслось к нашим друзьям? Благополучно ли складывается для них путешествие?
Переменив тему разговора, Марк постарался восстановить доброе настроение компании, приунывшей от его непривычных откровений.
Когда это удалось, он расстался с гостями, а близких друзей по своему обыкновению повел на вечернюю прогулку в город. По пути он проверил посты, подбодрил солдат и во всем остальном вел себя буднично, со своей всегдашней деловитостью. Лишь, взойдя на сторожевую башню, Марк посмотрел на белесое ночное море более пристально, чем обычно, да еще напряженно силился разглядеть во мраке контуры Корнелиева лагеря. Завершив обход, он простился с друзьями и сыном, но при этом обнял их чуть теплее, чем в другие дни, и этим вызвал их подозрения.
Войдя в свою спальню, Катон некоторое время постоял в темноте, стараясь ни о чем не думать, затем лег навзничь и пощупал бороду, отросшую за время войны одних римлян с другими за право быть наихудшими. Днем после бани Марк тщательно расчесал ее, чтобы достойно выглядеть во время своей последней торжественной процессии, и теперь представил, как все это будет выглядеть завтра. Тут же он рассердился на себя за суетные мысли и приготовился ко сну. Он не спал почти двое суток и решил отдохнуть перед дальней дорогой туда, куда путь очень короток. Однако, прежде чем Гипнос махнул на него своим чудодейственным крылом, ему отчетливо представился пучок яркой травы на пригорке, где он вел переговоры с вождями всадников. Тогда весенняя зелень привлекла его внимание из-за предчувствия, что более ему не суждено ее увидеть. Циничные метки судьбы в виде знамений и предчувствий всегда раздражали Марка, и в тот момент он поклялся назло року еще раз посмотреть на траву. Но, увы, он вспоминал об этом только в неподходящее время, а когда представлялась возможность исполнить нехитрый замысел, забывал о нем. И вот теперь выяснилось, что даже в такой мелочи зловредная судьба настояла на своем и все его попытки воспротивиться ей не удались. Унизительная зависимость от высшей силы возмутила Катона, и он даже подумал о том, чтобы немедленно выйти в сад с факелом и сделать по-своему. Однако ребячливое упрямство было не к лицу философу, поэтому он остался на месте. Но теперь его настроение изменилось бесповоротно, и, желая вернуть себе стоическое равновесие духа, он зажег светильник и обратился к свиткам своих друзей греков. Прямо на него глянул с полки рулончик с диалогом Платона "О душе". Это было именно то, что ему сейчас требовалось: рассказ о последних часах жизни Сократа.
Катон снова лег и начал читать о том, как умирал настоящий философ, приговоренный гражданами к смертной казни фактически просто за то, что был самым умным: тогдашним афинянам требовались иные качества. Эта повесть всегда по-особому трогала душу Катона пророческим ощущением сродства судеб. Вот и теперь она вовремя оказалась у него под руками.
"Сидя подле него, я испытывал удивительное чувство, - так, по Платону, начал свой рассказ очевидец смерти Сократа. - Я был свидетелем кончины близкого друга, а между тем, жалости к нему не ощущал - он казался мне счастливцем, я видел поступки и слышал речи счастливого человека!"