В груди у Марка сделалось тепло, а кровь словно ожила и заговорила под кожей. Он увлекся общением с близкими по духу людьми и вышел за пределы времени и пространства. Но вдруг его охватило непонятное беспокойство. Он оторвался от свитка и задумался. В следующее мгновение его осенило, и он посмотрел на стену, где обычно висел меч. Там было пусто. Катон позвал раба и, когда тот вошел, спросил его, куда делось оружие. Слуга молчал. Марк повторил вопрос, а раб продлил молчание. Катон вознегодовал, но в целях конспирации сохранил невозмутимость.
Прошло какое-то время. Он дочитал книгу, однако, лишь глазами, поскольку сознание было занято другим, и снова кликнул раба. На этот раз Марк приказал молчуну разыскать меч и вернуть его на место. Это распоряжение было отдано небрежно, как бы мимоходом: бескомпромиссному Катону напоследок пришлось хитрить, чтобы ввести домашних в заблуждение относительно своих планов. Раб послушно ушел и словно сгинул в недрах большого дома. Вселенский метроном неумолимо отсчитывал удар за ударом, а Катону, вместо того чтобы привести в готовность душу, приходилось заботиться о технической стороне дела. Он потерял терпение и уже безо всякой дипломатии начал громко звать раба и требовать меч. Дом будто вымер, никто не появлялся.
Множество раз враги Катона в курии и на форуме пытались смутить его и вывести из равновесия, но это им никогда не удавалось. И вот теперь, когда он, закончив ратный труд на поле битвы за Республику, снял с себя железные латы воли и сделался уязвимым для обид и страстей, как всякий человек, ему пришлось снова воевать, причем по ничтожному поводу да еще со своими домочадцами. Сознавая унизительность такого положения, Марк приходил в ярость, и когда, наконец, появились рабы, которые опять пытались отмолчаться в ответ на его гнев, он ударил самого упорного молчуна в лицо. Всю свою злость, накопившуюся за долгую, кишевшую врагами, как грязный чулан - тараканами, жизнь, он вложил в этот удар и разбил правую руку в кровь. Раб уполз прочь, и о нем более никто, кроме Катона, не вспоминал. А Марк продолжал кричать и размахивать руками, разбрызгивая кровь по стенам комнаты. Наконец вбежал сын и со слезами на глазах бросился успокаивать отца. Он еще во время обеда, услышав пространную речь родителя, все понял и выкрал его меч. Катон отстранил сына и, припечатав его к стене грозным взором, резко спросил:
- Где и когда меня уличили в безумии? Почему со мною никто не разговаривает? Почему от меня прячут острые предметы? Если кого-то что-то не устраивает в моих намерениях, пусть меня попробуют разубедить, но не препятствуют мне следовать своим правилам, отбирая оружие!
- Разве тебе возразишь? - неуверенно оправдался молодой человек, - ты тремя словами любого обезоружишь.
- Что же ты, милейший, делаешь? - с прежней строгостью говорил Катон. - Ты еще вдобавок свяжи отца, скрути ему за спиною руки, чтобы, когда придет Цезарь, я уже и сопротивляться не мог! Да, сопротивляться, ибо против себя самого мне не нужно меча - я могу умереть, задержав дыхание или размозжив себе голову о стену.
Сын зажал лицо руками и выбежал из комнаты, следом вышли и другие. Остались лишь философы Деметрий и Аполлонид. Катон ожидающе посмотрел на них, и глаза его сверкнули гневом. Греки потупились, но продолжали сидеть. Катон собрался закричать и на них, но вместо этого вдруг усмехнулся. Искренним сочувствием эти люди сняли с него психологический груз переживаний, и его настроение изменилось.
- Неужели и вы думаете силой удерживать среди живых человека в таких летах, как мои, и караулить меня, молча сидя рядом? Или вы принесли доводы и доказательства, что Катону не стыдно ждать спасенья от врага? Может быть, вы попытаетесь внушить мне, чтобы я отбросил убеждения и взгляды, с которыми прожил целую жизнь, и позаимствовал некой новой мудрости у Цезаря?
Понурым видом греки признали безосновательность своей позиции, но оставались на прежних местах. Они не могли расстаться с Катоном, потому что их тянуло к нему, как любой человек в затхлом подвале тянется к окну в потолке, дарящему свет и глоток чистого воздуха.
Катон понял состояние друзей и растрогался. Хорошо было читать на пергаменте: "Я не испытывал жалости, потому что он казался мне счастливым человеком". Но жизнь - не книга, и наяву все по-другому.
- При всем том, - примиряющим тоном сказал Марк, - я еще не знаю, как мне с собою быть, но, когда приму решение, должен иметь силу и средства его исполнить. Решать же я буду в какой-то мере вместе с вами, то есть, сообразуясь с тою философией, которой держитесь и вы. Итак, будьте спокойны, ступайте и внушите моему сыну, чтобы он, не умея уговорить отца, не прибегал к принуждению.