"Один день мудрого человека длиннее самой долгой жизни профана", - процитировал Катон стоическое изречение. - А я прожил отличный день. В нем были и труды на благо сограждан, и дружеская беседа, и философский диспут, и баня... Да, я должен быть чист от колебаний и сомнений".
Снова пропел петух, и на этот раз его оптимистичный клич подхватили собратья. В груди у Марка, прорвавшись сквозь броню холодных рассуждений, забил горячий источник жизни. С калейдоскопической быстротой в мозгу понеслись воспоминания детства и молодости - периода, когда он еще надеялся, что жизнь ему друг, а не враг. Жизнь, расцвеченная красками надежды - феерическое зрелище. Однако оно уже не принадлежало ему даже как воспоминание. Незримая преграда отделила его от каких-либо проявлений жизни. Минувшие события смешивались друг с другом, преодолевая годы и десятилетия, скрещивались с настоящим, создавая удивительные миры, потом распадались на части и слагали новые узоры. Но Марк наблюдал эти импровизации на теми собственной судьбы словно через стекло. У него уже не было ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Видя себя маленьким мальчиком, столкнувшимся на бегу со смешливой, сияющей, как маленькое солнышко, девочкой; подростком, сжимающим кулаки при встрече с всесильным диктатором, обрекшим на дрожь полмира; молодым сенатором, извергающим гневную речь против Катилины; сорокасемилетним старцем, со сверхусилием штурмующим пустыню, - видя себя там, по ту сторону пре-грады, он испытывал жалость и боль за того человека, который когда-то был им самим, он чувствовал себя виноватым за то, что ничем не может помочь ему.
Теперь знание, даруемое предсмертным часом, вознесло его на вершину, и он смотрел на свою жизнь, словно с горы, единым взором охватывая все ее поля, леса, овраги, реки, холмы и дороги, но все это было недосягаемо далеко и с каждым мгновеньем становилось все дальше, потому что невидимые силы уносили его в небеса. В головокружительном полете земная панорама вертелась перед ним быстрее и быстрее, постепенно сливаясь в одно пятно, все жизненные пути сходились в точку. Пространства более не оставалось, время кончилось.
"Это душа мечется от страха, - отметил Катон, с беспристрастностью ис-следователя наблюдая собственные переживания. - Моей душе нечего бояться небесного суда. Я сделал все, что мог, и, если результат столь плачевен, в том нет моей вины: насильно человечество не спасешь. Значит, она боится самой смерти. Судя по всему, там ничего нет. А потому надо сохранить свою жизнь здесь. Надо завершить жизнь так, чтобы она навечно осталась в этом мире, среди живых людей".
Итог подведен, все, что требовало внимания, им обдумано и дальнейшее движение мысли могло привести лишь к новым душевным метаниям, поэтому Катон усилием воли подавил размышления и воспоминания и погрузился в дрему.
Пришел Бут и доложил, что все, кто желал, благополучно отплыли из Утики. Никто не возвращался, и, несмотря на ветер, условия для морского путешествия приемлемые. Марк поблагодарил его и велел уходить, сделав вид, будто укладывается спать. Однако, едва тот вышел, Катон встал и взял меч. "Ну, теперь все в порядке", - сказал он и вонзил клинок в живот, все свои жизненные силы вложив в этот стремительный рывок к смерти. Слепящая боль в теле озарила обретшую покой в исполнении долга душу.
Прошло несколько мгновений, и человеческой воли уже недоставало для обуздания физических мук, а смерть медлила с тем, чтобы набросить на эти страдания спасительное покрывало бесчувствия.
"О, судьба-злодейка! - вскрикнул Катон. - Всю жизнь ты пытала мой нрав, препятствуя любым моим начинаниям, вредила во всем, используя свою трансцендентную силу. А теперь перечишь мне и в этом, последнем деле! Но, если ты и в этот час не хочешь оставить меня в покое, значит, понимаешь, что так и не сумела одолеть Катона! Ты не позволила мне победить, но и сама не победила, а потому наш спор продолжит вечность!"
Ведя этот диалог с самым ненавистным и упорным своим врагом, Катон продержался еще какое-то время, потом терпение кончилось, и он стал метаться на ложе и корчиться от боли. В муках он свалился на пол и покатился по комнате. Шум услышали в доме, прибежал сын, а с ним и все, кто окружал Катона в последний день его жизни. Причитая, ахая и обливаясь слезами, они уложили Катона на кровать, врач вправил ему внутренности и зашил рану.
Марк жестом показал, что все в порядке и сделал знак всем удалиться. С некоторой заминкой его приказ был исполнен. Однако, уходя, сын унес окровавленный меч, а слуги забрали прочие острые предметы, хоть сколько-то годные для того, чтобы причинить вред телу.