И там вы встретите сатирические стишки вроде следующих:
Но это «смесь», главное содержание журнала – доносы, где он сообщает, что, «имея тончайший и незвучный, но для меня достаточный слух, такого-то числа услыхал то-то». Идут обвинения докторов, администрации, надзирателей, арестантов во всяческих «преступлениях и неправдах».
Весь день, с утра до ночи, Помягшев проводит в том, что сочиняет доносы и жалобы, в которых просит «вчинить к такому-то иск и сослать на каторгу».
Это и привело Помягшева на Сахалин.
Он – мещанин одного из поволжских городов, имел домишко, заболел и начал вчинять ко всем иски и писать на всех доносы, добиваясь правды.
Это одна из самых назойливых и нестерпимых маний, очень распространенная, но мало кем в житейском кругу за болезнь признаваемая, – мания сутяжничества.
О такой мало кто и слышал!
Заболев сутяжническим помешательством, Помягшев, конечно, просудил все, что у него было, по своим нелепым искам восстановил доносами против себя все и вся и, придя в полное отчаяние, что «правды нет», решил обратить на себя «внимание правительства». Он поджег свой дом, чтобы на суде рассказать «всю правду и гласно обнародовать все свои обвинения».
Но, конечно, когда на суде он начал молоть разный вздор, не идущий к делу, его остановили. Поджог был доказан, и Помягшев попал на Сахалин.
Временами он впадает в манию преследования. Его охватывает ужас. Все кругом ему кажутся «агентами сатаны» – и он сам находится во власти того же «господина сатаны». По временам ему кажется, наоборот, что на него возложена специальная миссия «водворить правду», он впадает в манию величия и пишет распоряжения, в которых приказывает «всем властям острова Сахалина съехаться в шесть часов утра и ждать, пока я, таинственный репортер, не дам троекратного сигнала». Эти «приказы», которые он передает «по начальству», как и доносы, полны отборнейшей ругани.
Понятно, что Помягшеву досталась трудная каторга. Доносчика и сутягу ненавидели арестанты и не переваривало тюремное начальство. Он всех и вся заваливал доносами и жалобами. Его била смертным боем каторга и «исправляли» тюремные власти.
Так длилось тоже до 97-го года, когда приехавший на Сахалин психиатр наконец взял его в психиатрическое отделение:
– Да это больной.
– В сахалинских тюрьмах вообще немало больных манией сутяжничества, – говорил мне психиатр, – преступлений, совершаемых для того, чтоб «обратить на себя внимание» и таким путем «добиться правды», вообще гораздо больше, чем думают.
Мне лично много приходилось видеть на Сахалине арестантов, всем надоедающих самыми нелепыми, неосновательными жалобами и доносами, тратящих последние гроши, чтобы нанять знающего арестанта для составления такой жалобы. Самая нелепость, фантастичность жалоб говорит за то, что это душевнобольные.
– Вот не угодно ли-с! – воскликнул Помягшев, когда мы с доктором вошли в одну из палат, – не угодно ли-с!
Жестом, полным негодования, он указал на больного, который моментально закрылся одеялом с головой, лишь только мы появились.
– Не угодно ли-с! Почему человек прячется? Что здесь скрыто? Какая тайна? Не надо на это обратить внимание? Не нужно раскрыть? Так здесь обращают внимание на правду?!
И, подергиваясь от негодования, Помягшев убежал, – вероятно, писать донос.
«Тайна» лежала, притаившись под одеялом.
Это – Юшпанич, крестьянин Вятской губернии. Поистине, живая трагедия. Он ушел из дома на золотые прииски, на обратной дороге его обокрали: украли деньги и паспорт. Это так повлияло на несчастного, что он помешался. У него явился бред преследования. Ему казалось, что его, Юшпанича, ищут, чтобы убить и ограбить. Он решил лучше переменить фамилию и назвался вымышленным именем. Его арестовали как беспаспортного бродягу и сослали. Он пробыл на Сахалине три года. Здесь, почувствовав доверие к доктору, он открыл свое настоящее имя. Пошло расследование, – но несчастному уже не вернуться на родину.
Бред преследования продолжает его мучить. При появлении в палате нового лица он спешит закрыться одеялом:
– Начнут опять опознавать, снимать карточки. Мучение.
Только после долгих уговоров доктора он согласился наполовину открыть лицо.
Ему страстно хотелось бы вернуться на родину. Он тоскует по своим. Но о своем «деле» – о признании его тем, кто он есть, говорить избегает:
– Сколько тянется! Сколько тянется!
– Вы, может быть, хотите рассказать господину о вашем деле? – спросил его доктор.
– Нет! Нет! Лучше не говорить, чтоб не растравлять.
И Юшпанич снова юркнул под одеяло.
– Действительно, ужасный случай. Но кому на суде, не психиатру, придет в голову, что этот бродяга, упорно не желающий открыть свое звание, в сущности, страдает манией преследования! – пожал плечами психиатр. – У нас, как видите, слишком мала больница для душевнобольных. И вы встретите их у нас, на Сахалине, много в тюрьмах и на свободе.
За завтраком у доктора я познакомился с бывшим офицером З-вым.
– Очень интересный субъект! – обратил на него мое внимание доктор.
З-в сослан на каторгу за убийство своего денщика. Он подозревал свою жену и денщика в том, что они хотят его убить «при помощи гипнотизма».
– Я уже чувствовал-таки! – объяснил он.
Он и на суде что-то толковал про гипнотизм и электричество, а по дороге на Сахалин, еще на пароходе, сумасшествие выяснилось окончательно.
Он рассылал офицерам парохода свою рукописную карточку:
– К своей мерке меня… «на» + всепрощение мое = трансцендентально верно. Ваш слуга Н.Д. З-в».
И ежедневно подавал капитану парохода докладные записки о сделанных им открытиях и изобретениях с просьбой выдать ему поскорее миллион.
Прежняя мания преследования сменились бредом величия.
Он ни одного дня не был в тюрьме – его прямо с парохода поместили в больницу, – до того было ясно его помешательство.
Теперь он тихий и безопасный больной, гуляет на свободе, надоедает сахалинскому начальству, являясь поздравлять каждое воскресенье с праздником:
– По обязанности службы.
Он понемногу впадает в полное слабоумие, своим прошлым интересуется мало и о гипнотизме отзывается с усмешкой.
– Это мне казалось! – с приятнейшей улыбкой объяснил он мне. – Я и на суде говорил, что сделал «то» под влиянием электрических токов! Но это пустяки.
Теперь он «изобретатель машины „Парадоксон“» и страдает любовным бредом. Он уверен, что в него влюблены дочери и жены всех чиновников, «назначают ему свидания», «делают при встрече тайные условные знаки», но скрывают от других свои чувства, боясь преследований.
Ввиду этого он пишет им всем по очереди письма:
– «Милая Аня! В дополнение прежних обещаний, прибавляю 175 000 руб. вам от меня. Примите сегодня к себе возлюбленного мирового гения-олимпийца З-ва, меня. Немедленно поместите в доме своем меня квартирантом. Изобретатель машин „Парадоксон“ Н.Д. З-в.
P. S. Пришлите за мной лошадь».
Этот «колоссальный успех у женщин», о котором он с удовольствием рассказывает, заставляет его внимательно следить за своей наружностью и тщательно расчесывать свои рыженькие бачки.
– По-своему этот «изобретатель», пожалуй, даже счастлив, – говорил мне психиатр, – но… дело-то в том, что он начал изобретать свою «машину „Парадоксон“» еще до убийства!
Вот некоторые из скорбных теней преступников-душевнобольных, которые восстают в моей памяти.
Если эти строки подскажут читателю мысль, что врачу должно быть больше отведено места на суде, я буду считать свою задачу исполненной.