— О, матка боска...
— Вот тебе и матка боска, — передразнил его младший Лихницкий, подталкивая солдата палашом сабли.
— Пан подхорунжий, доставьте пленного в корчму для допроса, — приказал Беньовский.
Корчму у околицы села командир отряда облюбовал в качестве временной своей ставки. Корчмаря, рыжего пейсатого еврея, Мирно вытолкал взашей из избы — не положено постороннему присутствовать при допросе.
— Кто такой? — без особого интереса спросил Беньовский тщедушного кривоногого солдата с крепкими крестьянскими ладонями.
— Я-то?
— Кто же ещё.
— Рядовой второго эскадрона.
— Где стоит эскадрон?
— В городе. И русских солдат там много.
— Много, говоришь? Видишь, москали топчут твою землю.
— Королю помогают.
— Изменник твой король Станислав. Понятно?
— Бог ему судья.
— Бог всем судья. Кем был до военной службы?
— Землепашцем: Человеком пана Крулицкого.
— Это который из Люблинского воеводства? — вмешался в допрос старший Лихницкий.
— Какое это имеет значение, — перебил подхорунжего Беньовский и продолжал допрос: — И хорошо тебе платит твой король?
— Как угодно его милости.
— Вот видишь. Оставайся-ка в моём отряде обозным солдатом. Отличишься в первом бою, верну оружие.
— Не можно, пан начальник. Присяга...
— Присяга королю-изменнику, продавшемуся москалям!
— Бог ему судья, нашему королю Станиславу.
— А я твой судья, хлоп! — угрожающе сказал Беньовский. — Вот прикажу вздёрнуть тебя на первой осине.
Морис Август, по правде говоря, был озадачен: что делать с пленным, первым пленным в его военной практике. Не таскать же его за собой и не устраивать ради него походную гауптвахту. Повесить или пристрелить — дело не хитрое. Да уместно ли ожесточать и противника, и население жестокими мерами? Взятые из дома припасы давно кончились. Приходилось становиться на постой к шляхтичам, которые роптали и припрятывали харч, или реквизировать продовольствие у крестьян. Встречавшие конфедератов с угрюмой ненавистью во взгляде, они, казалось, готовы были взяться за топоры и вилы. Бесчинства и притеснения со стороны таких вот отрядов побуждали многих крестьян уходить на юг, в малороссийские земли, где собиралась недовольная голытьба под знамёнами дерзких атаманов Гонты и Железняка[15].
— Ты хочешь, чтобы тебя вздёрнули на суку? — повторил Беньовский.
— О нет, ваша милость. Лучше уж служить вам, чем висеть на осине.
— Давно бы так.
— А как же присяга?
— Церковь в лице преосвященного Адама освобождает тебя от королевской присяги. Присягнёшь конфедерации.
— Слушаюсь, пан начальник.
— Да не зови меня «пан начальник», болван. Зови — «пан капитан».
— Это как вам будет угодно.
Беньовский распорядился препроводить пленного в обоз и позвать корчмаря. Перепуганный корчмарь не заставил себя ждать. Он ожидал новых поборов, требований вина и еды, за которые это вольное воинство вряд ли расположено расплачиваться. Но пан начальник оказался милостив и потребовал немногого.
— Неси, Соломон, пуховую перину для меня... И клади сюда, поближе к очагу. Да ещё давай охапку сена для моих офицеров. И бутылку доброго вина, чтоб мы могли согреться перед сном.
— Будет исполнено, ясновельможный пан. Только я не Соломон, а Мендель.
— Мендель так Мендель. А в наших краях все корчмари Соломоны.
— Есть у меня отличное старое вино. Но это будет стоить...
— Это будет твой маленький вклад в наше общее дело.
Мендель тяжело вздохнул, ссутулился и отправился за вином и периной. А Беньовский выставил караулы и послал в сторону Волковыска ночной дозор во главе с незаменимым Мирно.
Утром прискакал на взмыленной лошади Мирно, растолкал спящего на пышной пуховой перине Мориса.
— Мой господин, худые дела. Ой, худые.
— Да говори толком, что случилось?
— Из города в нашу сторону движутся всадники. Много всадников.
— Как много? Сотня будет?
— Наверное, будет.
— А может, две сотни?
— Может, и две. И ещё на подводах солдаты. Много подвод, конца не видать.
— Поляки, русские?
— Конные, по форме, видать, поляки-драгуны, а на подводах, возможно, и русские.
15