В первый раз уступила.
Евстигней вытребовал у Глафиры еще иголку, новую, недержаную, и пошли покупать ружье в заводскую лавку.
Вот когда Настёнка преисполнилась почтения к дедуне. Все покупатели, сколько их было в лавке, обступили Евстигиея.
— Энтот выберет!
— Ну–кось, покажь, дед, науку!
Ружей в лавке было более десятка. Матово поблескивая обильно смазанными стволами, стояли они в деревянных гнездах. У Настёнки даже дух перехватило. Подумать только: одно из этих ружей будет ее собственное!
Сперва дед Евстигней прибросил каждое ружье на вес, отобрал четыре самых легких и выложил их рядком на прилавок. Потом взял одно из них и подал Настёнке.
— Держи эдак! — И показал, как держать: одной рукой за конец ствола, другой за ложе, курком вверх.
Руки у Настёнки дрожали от нетерпеливого волнения.
— Не трясись! — прикрикнул Евстигней.
Достал из кармана завернутую в тряпицу иглу и осторожно уложил ее повдоль ствола, перед тем помуслив его.
Иголка не скатилась, лежала плотно.
— Добро! — сказал Евстигней и, ухватись правою рукой на изворот за шейку ложи, стал медленно поворачивать ружье так, что конец ствола описал в воздухе полный круг.
Настёнка и все прочие следили за действиями Евстигиея. затаив дыхание.
Иголка, хорошо заметная на темной поверхности ствола, держалась плотно, как приклеенная.
— Добро! — повторил Евстигней, закончив оборот, и сказал Настёнке: — Сымн иглу!
Такой же прием Евстигней повторил с остальными ружьями. Но из трех только одно удержало иглу на полном обороте.
— Ну, которое из двух возьмем, дочка?
Загоревшийся Настёнкин взгляд перескакивал с одного ружья на другое.
— Вот это! — и показала на то, у которого ложа потемнее и курок с красивой насечкой.
— Сейчас проверим, верный твой глаз ай нет? — сказал Евстигней.
Взяв оба ружья — в правую руку облюбованное Настёнкой, в левую другое, — поставил их прикладами на пол и, накрыв ладонями концы стволов, с силою надавил. Потом показал Настёнке обе ладони. На правой кольцевой оттиск был четче и выпуклый кружок темнее.
— Выходит, глаз твой верный, — сказал дед Евстигней и подал Настёнке ружье с темной ложей и красивым курком.
…Так и стала Настя Скуратова охотницей.
Стрелять научилась она быстро. Глаз у нее был верный, а главное, молодой. Через короткое время Евстигней стал ходить с нею в лес только «для порядка». Настя скрадывала уток по озеркам, била тетеревов в перелесках, а Евстигней посиживал на полянке у костра либо подремывал на мягкой подстилке из пахучих пихтовых лап. На его долю оставалось отнесть добытую дичь на господскую кухню.
А со следующей осени Евстигней перестал и в лес ходить. Не успевал он за легкой на ногу Настей, а она сердилась: «Много ли так добудем, дедуня? Сидел бы уж дома!»
Глафира сперва корила Евстигнея, что отпускает Настёнку в лес одну, потом привыкла. Так же, как привыкла и к тому, что Настя всерьез и насовсем сменяла на ружье ухват и прялку. С той поры, как она пошла на охоту, жить стало сытнее. Настя была проворнее и удачливее старика.
Теперь и на господский двор относили куда больше дичи, и на свой чугунок оставалось: то утка, то тетерка, то заяц, а зимой, случалось, и косуля.
Дед Евстигней, став домоседом, быстро одряхлел и только в теплые летние дни спускался с печи на крылечко погреть на солнце старые кости. Так протянул он еще два года и отдал богу душу. Настя похоронила его рядом с могилами отца и матери и в шестнадцать лет стала хозяйкой в доме и кормилицей тетки Глафиры.
Охотничий промысел пошел ей в пользу. Здоровьем она с детских лет не была обижена, теперь же, исхаживая каждый день в лесу по десятку и более верст, летом — пешком, зимою — на лыжах, — и вовсе окрепла, выровнялась и налилась силой.
И собою стала очень хороша — румяная и круглолицая. Любуясь, как заплетает Настя густую длинную до колен косу, тетка Глафира потихоньку вздыхала, вспоминая свою безрадостную молодость.
Но красота Настина и стать не столько радовали Глафиру, сколько тревожили. Здесь в каторжной слободе и порядки каторжные. Да и то: баб и девок мало, а уж такие пригожие — и вовсе наперечет.
И Глафира то и дело поучала Настю:
— Ходи с оглядкой. С парнями дружбу не води. Начин сладок, а конец завсегда один. Пуще всего не верь мужикам, все они жеребячьей породы.
А соседская Варька — разбитная полногрудая деваха, года на два постарше Насти, — звала с собой: либо на посиделки, либо хороводы играть.
— Пойдем, Настюха! Не слушай ты ее, старую каргу. Была нужда красоту свою хоронить!