Ярыгин успокоился и осмелел.
— Привлечь его за рукоприкладство!
Тирст усмехнулся.
— И сие нахожу невозможным, Ефим Лаврентьевич. По той же причине. Дураку веры не будет.
Ярыгин как бы не заметил насмешливой двусмысленности слов Тирста, и разговор обратился к наиболее интересовавшему обоих предмету: как обезвредить действия строптивого подпоручика Дубравина.
Глава четвертая
ВАНЬКА, НЕ ПОМНЯЩИЙ РОДСТВА
Крохотное оконце–продух выходило на солнечную сторону. Но всего несколько тонких, как вязальные спицы, лучиков пробивалось в землянку сквозь прикрывавшую продух пихтовую лапу. Не то шмель, не то шершень настырно зудел, пытаясь пробраться сквозь хвою. А Ивану, лежавшему навзничь на груде пахучих пихтовых ветвей, казалось, что это звенят, сталкиваясь, бесчисленные пылинки, которые, вспыхивая золотом, плясали и вздрагивали в солнечных лучах.
Ветер ли пошевелил пихтовую лапу, или заяц, пробегая по крыше землянки, стронул ее с места — золотой лучик словно переломился у оконца и кольнул в глаз.
Иван смежил веки и, опираясь обеими руками на прогибающиеся ветви, попытался передвинуть свое большое грузное тело. Но острая боль впилась в грудь и обессилила руки.
Иван отвернул голову к стене землянки, обшитой потемневшими от времени лиственничными плахами, и стал пережидать, пока солнце, убегая к закату, сдвинет лучик в сторону от изголовья.
Во рту пересохло, и распухший, неповоротливый язык задевал за шершавые десны.
Под оконцем, на толстом сосновом кряже стояла глиняная кружка с водой, покрытая куском лиственничной коры. Но дотянуться до нее было невмоготу… Придется потерпеть. Солнце у изголовья, стало быть, дело к полудню… Скоро его навестят…
Трудно лежать так, не шевелясь, целыми днями… Эх, Иван, Иван!.. Понесла тебя нелегкая к. этой слободе!.. Было бы плыть вниз по реке до самого Енисея… По хлебу, вишь, стосковался… А за хлеб‑то кровушкой расплачиваться пришлось…
Зацепила чужая пуля. На какого‑то Якова слита была. Когда затаился в чаще, истекая кровью, слышал глухие, как сквозь сон, голоса. Два голоса. Один окликал Якова, другой — Яшку…
Потом словно провалился в черную яму… Очнулся уже в землянке… Женщина какая‑то, лица не разглядеть, по голосу не старая еще, рану обмыла, перевязала… Положила руку на лоб, рука мягкая, прохладная, сказала: «Лежи спокойно. Утром приду»…
И не пришла…
Кто только не приходил?.. Все приходили: мать приходила, садилась в головах,, плакала, волосы седые на себе рвала… и Анютка, невеста несватаная, в сарафане цветастом прошлась перед ним павой, подбоченясь, и закружилась, закружилась, косы расплескались по ветру… и Кузькин Еремей, коротенький, вертлявый, скособочась, приплясывая в углу, верещал тоненько: «А не дам пачпорта, не дам!»…
Все приходили. Только женщина с ласковыми прохладными руками не шла…
Вчера пришла. Напоила, умыла лицо студеной водой, покормила из рук.
Спросил:
— Как звать?
Сказала:
— Придет время, узнаешь.
— Где я?
— Лежи сюжойно, никто не найдет. Завтра прйду опосля полудня.
— А когда полдепь‑то?
— Сейчас полдень. Вот примечай: как солнышко в глава заглянет, время к полудню.
— Разгородить бы оконце?
Нельзя. Нарочно лапником прикрыла. Хоть и глухое место, да вдруг кто забредет?
— А дверь?
— Уйду, сушняком завалю дверь. Не бойся, никто не найдет. Лежи спокойно.
И не лежал бы, да встать сил нет… Лежи да думай. Времени не занимать. Всю жизнь как есть передумать можно…
…Иван широко распахивает дверь из сеней на улицу. Злой осенний ветер швыряет в лицо хлопья мокрого снега. Иван хочет с силой захлопнуть дверь, не успевает. Руки, Анюткины желанные руки, хватают сзади за плечи, обнимают за шею…
Вашошка, милый! Хоть ты на меня не гневайся… Не могу я без тятенькинова благословения. Ведь проклянет…
— В купчихи, стало быть!
Такая у Ивана на сердце ярость, что не мила и Анютка, мокрым от слез лицом прижавшаяся к груди. Оторвать ее от сердца и швырнуть в студеную слякоть. Но тонкие девичьи руки как в замок взялись, не оторвешь.
— Ванюшка, погоди, послушай! Может, последний раз вижу тебя. Не пойду я с ним под венец. А силой поведут — в омут брошусь!.. Ванюшка, хоть ты пожалей меня!
Прикрыл ее полой кафтана, погладил по мокрым волосам.
— Плетью обуха не перешибешь… Чай, слышала батины слова: «За голытьбу беспортошную дочь не отдам. Ставь дом, заводи хозяйство — тогда сватай!»