— То‑то вольно живешь.
— Грех да беда за кем не живет… Конечно, я у нас притеснение от казны… Да не вековечно же так, поди! Должна и нашему брату доля быть…
Иван в злобе только матерился.
— В нашем селе, — рассказывал Горюнов, — Урик село прозывается, двадцать верст от Иркутска, проживал на поселении барин один Михаил Сергеич. И фамилию знал я евоную, да запамятовал. Допрежь того каторгу отбывал он на рудниках. Может, вот в том самом забое, где мы с тобой.
— Как же это, барина да на каторгу?
— Из этих он, из государственных преступников. Слыхал, в Питере на Сенатской площади дело было?
— Не слыхал.
— Конечно, молод ты. Дело до твоего рождения было…
И долго рассказывал Горюнов, как подымались хорошие люди на царя, как хотели добыть волю народу.
Иван слушал нехотя, сказал:
— Барская затея. Что царь, что барин, что купец. Все на нашу голову.
— Так оно, — согласился Горюнов. — Однако и бары разные бывают. Вот Михаил Сергеич говаривал, покуль хоть один зуб во рту, и тем бы, говорит, загрыз всех супостатов, притеснителей народу…
— Что ты со своим Мнхал Сергеичем! — разъярился Иван. — Какая мне корысть, что он такой пригожий! Я‑то в кандалах! Да и ты тоже…
— Эх, Ванятка! — вразумлял Горюнов. — Ты другое в толк возьми. Кому жить хуже? Ему — барину, или мне — мужику? Дак по што же мы терпим?
— Плетью обуха не перешибешь. Ты вот, Мирон, не стерпел, а что толку?
— Один, Ванятка… А надо всем миром.
— Нет! — сказал Иван, как отрубил. — Всяк за себя, одни бог за всех. Я так, Мирон, решил. Тише воды, ниже травы буду. Надзирателю пятки лизать стану. Снимут кандалы — убегу!
…И убежал… Не скоро и не сразу. Выслужил доверие. Сняли кандалы. Перевели как мастерового в Петровский завод. Горновым к печам поставили. Жить бы там… Баба нашлась, пожалела. В дом брала…
Можно бы и в том дому остаться. Кабы не маячил перед глазами полукаменный с резными наличниками купецкий дом на Большой улице в Тагильской слободе.
Нет… пока жив да сила есть, добраться до того дома. Хоть и полукаменный, сгорит, однако, ежели подпалить со старанием… А если в том доме Анютка?.. Колн в том, Так уж по Анютка, а Апиа Тимофеевна, купчиха Заварзина. Стало быть, разошлись дорожки: одна в гору, другая в овраг.
…Через Байкал рыбаки перевезли. Врал что‑то им нескладно.
— А нам с тобой, прохожий, не робят крестить, —-сказал седой кормчий, и по лицу его, продубленному солнцем и ветром, пробежала усмешка. — Чей ты и откудова, не наша забота. Не обробеешь волны, садись!
Крутую волну развело в ту ночь. Тучи заволокли все небо. И что вверху, что внизу — одна чернота. Старик велел весла убрать и лечь всем.
— Теперя, паря, держись за дно, — сказал он Ивану. — Да ежели не забыл, прочитай молитву. Всяко может быть…
…Иркутск обошел стороной. Побывал в Урике у Пелагеи Горюновой. Передал поклон от Мирона. Заплакала баба в голос. Не сладка жизнь одной с четырьмя. Подмоги ждать неоткуда. Кому охота с каторжанкой связываться. Высушило бабу, одни жилы вкруг костей обернуты.
Испекла ему Пелагея хлеба на дорогу. Парнишка старшой, весь в Мирона, носатенький, лодку где‑то раз добыл. Спустились с ним по речке Куде до Ангары. И там Иван один поплыл. Ночью плыл, днем в кустах но островам отсиживался.
И было бы плыть без останову…
…Шел лесом, не выходя на дорогу, с опаской, чтобы в темноте не провалиться в яму или не напороться на корягу.
Вдруг окрик:
— Эй, прохожий.
Остановился. Потом увидел в просвете над кустами казачьи фуражки и побежал что было силы и резвости. Забыл, что он не беглый каторжник Ванька, родства не помнящий, а вышедший на поселение мастеровой Еремей Кузькин.
Выстрел вдогонку. Другой… Третий… Словно лопатой плашмя хлестануло по заплечью… Упал и, как зверь в нору, пополз в густые заросли папоротника.
Рядом, едва не наступив на него, пробежали двое или трое.
— Яков, отзовись!
— Вылазь, Яшка, все одно найдем!
И, проваливаясь куда‑то в глубокую темноту, увидел снова: Еремей Кузькин, ощерясь, как загнанный в угол хорек, кричит, брызгая слюной: «Не дам пачпорта, варнак. Не дам!..»
Вот и все!.. Коротка же ты, жизнь!..
Солнце увело свои лучики от изголовья, и Иван опять смотрел на золотой хоровод пылинок, потихоньку, без натуги перебирая в памяти пережитое. Потом веки сами опустились, и он забылся в зыбком полусне, скорее полудремоте… Очнулся от негромкого шороха. Кто‑то ворошил хворост за дверью.