— Не дело говоришь! —вконец рассердился Запрягаев, — В законе живешь с бабой? Из‑под венца взял?
— Вестимо.
— Стало быть, не жилец, а хозяин! Ты мне тут фанаберию не разводи! Хозяин в каждом деле должон быть. В доме — муж, в заводе — управитель, в уезде — исправник, в губернии — его высокопревосходительство, а в Рассее, — вахмистр предостерегающе поднял толстый палец, — в Рассее — его величество государь император самодержец всероссийский!
Он победоносно обвел выпученными глазами горницу и, не удостаивая вниманием робевшую Глафиру, снова уставился на Ивана.
— Разумеешь?
— Разумею. Только кто же это будет — его высокопревосходительство?
Вахмистр поразился невежеством Кузькина и снисходительно разъяснил:
— Их высокопревосходительство — это господин генерал–губернатор.
Иван, казалось, добросовестно силился разобраться в сложной иерархической структуре, изложенной вахмистром.
— А может… — спросил он, наморща лоб, — государь император генерал–губернатора… выпороть?
— Может! Он все… — и без того красное лицо вахмистра до черноты налилось кровью. — Да как ты посмел, варнак, про его высокопревосходительство!
— А что? Я спросил… сами же сказали, что можно выпороть генерал–губернатора.
— До генералов тебе дела нет! — закричал вахмистр. — Тебе про что ходкую? Власть не терять! Порядок блюсти! —Вахмистр все больше распалялся, и зычному его басу было уже тесно в маленькой горенке. — Учить тебя! Коли жена своевольничает, намотать косу на руку да проволочь по избе, да вожжами, вожжами по толстому заду!.. и сам от рук отбился, управляющий тебе плетьми шкуру спустит!
— Мы теперь не казенные, —с трудом заставляя себя говорить спокойно, возразил Иван.
— Ну и что! —рявкнул Запрягаев, — Пороть вашего брата завсегда можно! И должно! —он грохнул кулаком по столу так, что подпрыгнули стопки и тарелки, — Не нами сказано: не мазана телега скрипит, не сечен мужик рычит!
Глафира, прижав руки к высохшей груди, умоляюще смотрела на Ивана, как бы заклиная: «Не спорь ты с этим аспидом. Не прекословь ты ему».
А Иван так стиснул обеими руками край столешницы, что ногти побелели. И наклонил голову, пряча глаза.
«Зверина проклятая! Самого тебя выволочь да плетьми… А лучше того, прихлопнуть на месте!»
Но Запрягаев уже сообразил, что разговор пошел вовсе не застольный, и сказал, криво усмехаясь:
— Ну, это так, к слову пришлось. Секут ведь не каждого, а через одного… Тебя, к примеру сказать, пока не за что. Тобой их благородие господин Тирст довольны. И даже внимание тебе оказывают… — И осекся, почувствовав, что опять сказал лишнее.
А Иван снова подумал: «Не миновать мне шею тебе свернуть!»
Запрягаев гостевал еще долго, пока не высохло дно графина, Иван совладал с собой и, блюдя гостеприимство, почтельно потчевал господина вахмистра. Но Севастьян Лукич, видимо, был недоволен, что разболтался некстати, или же не мог забыть перехваченного им недоброго взгляда — только пил и ел молча, почти не отзываясь на попытки хозяина снова завязать разговор.
Проводив Запрягаева за ворота и удостоверять, что свернул он в проулок, где жила известная всей слободе тридцатилетняя вдовая бабенка Лизка Губастая, промышлявшая между делом продажей спиртного из‑под полы, — Иван, не заходя в горницу, поднялся на чердак, где схоронилась от дорогого гостя хозяйка дома.
— На кого это он разорался? — с тревогой спросила Настя.
Иван опустился на шуршащую постель, обнял жену.
— На тебя, на меня, на весь белый свет, Настенька…
Больше ничего ни спросить, ни сказать она не могла, он целовал ее отзывчивые губы, гладил, ласкал ее льнущее к нему тело…
Но даже жаркая радость близости не могла потушить угнездившуюся в сердце тревогу… Как навязчивое воспоминание о дурном сне, то и дело вставала в памяти грузная зловещая фигура Запрягаева, его пучеглазое в ярости, налитое кровью лицо… Больше всего тревожили вырвавшиеся у вахмистра слова о внимании Тирста. Нетрудно было догадаться, какого рода это внимание, если о нем известно Запрягаеву.
И в первый раз понял Иван до конца всю непрочность, шаткость своего с таким трудом сколоченного счастья…
Запрягаев только и ждет знака, чтобы наложить на него свою тяжелую волосатую лапу. У него, кроме верноподанной алчности цепного пса, особая, своя корысть… Настя, Настя… привел грозу на твою голову… Было бы не подбирать тебе в лесу простреленного варнака… Не видала бы, не знала… жила — горя не ведала…