– Здраствуйте! – вдруг послышался откуда-то из глубины дома голос Валентина. – Кто-нибудь дома?
Катя испуганно замерла. Как он вошел? Неужели мама оставила дверь открытой?
– Катюша! – громко позвал он.
Почему он позвал ее, а не маму? Что ему нужно, она его ненавидит и меньше всего хочет с ним встречаться. Может быть, если Катя не ответит ему, он решит, что ее нет, и уйдет. Она слышала, как открылась дверь в спальню родителей, затем в кухню, в чулан, и...
Катя испуганно прыгнула в кровать и накрылась с головой.
– Катенька, что с тобой? Ты спишь, соня? Уже полдня прошло, а ты все спишь... – Семенов сидел уже у нее на кровати.
– Нет... Я больна...– она высунула лицо из-под одеяла.
– Что с тобой? Температура? Что-то болит?
Катя отрицательно затрясла головой.
– Голова болит? – не унимался он. – Зуб? Живот?
Он положил тяжелую руку ей на живот. Катя испуганно дернулась.
– Угадал?! У тебя болит живот! – обрадовавшись ее бурной реакции, он склонился к ней ближе. – Очень болит? Давай я пощупаю, может быть это аппендицит, тогда надо срочно в больницу, я тебя отвезу. Я знаю, мама уехала в город. Если это аппендицит, ждать опасно. Не бойся, я осторожно пощупаю. Если слева будет отдавать...
– Это не апендицит! Это... это... У меня болит горло.
Катя, слыша удары своего сердца, снова натянула одеяло на голову. Вдруг она почувствовала, что по ее ноге под одеялом движется его горячая влажная ладонь. Она непроизвольно дернулась, пытаясь откатиться от него на другой край кровати. Но он поймал ее и, одной рукой прижимая к кровати, другой потянул одеяло с лица.
– Катенька, – его горячее дыхание обожгло ее щеку, – не бойся меня! Что ты дрожишь, это же я... У тебя волосы мокрые, ты принимала душ?
Он приблизил свое лицо и притронулся губами к ее губам:
– Девочка моя, ты чудо! Ты даже не представляешь, какое ты чудо! Все эти дни я просто с ума сходил, когда приходил сюда, а тебя не было дома. Я даже ездил на велосипеде, искал тебя по всему поселку... Ты пряталась от меня?
Катя не дышала. Она боялась пошевелиться, а Валентин, продолжая держать ее голову крепко двумя руками, целовал ее влажные волосы, шею, ухо. Она слышала его тяжелое дыхание, словно он давно и долго бежал к ней, чувствовала, что его руки опускаются ниже и, проникнув под одеяло, уже гладят ее голые плечи. Неожиданно он с силой рванул с нее одеяло и одним движением забросил всего себя на Катю.
– Что вы делаете?! Не надо! Пожалуйста, не надо! – задыхаясь под тяжестью его большого тела, испуганно заплакала она. – Мама! Мамочка!
– Не бойся, девочка, ничего не бойся, я ничего плохого тебе не сделаю, – жарко шептал он ей в волосы. – Мама уехала в город, у нас есть время...
Что-то твердое вдавливалось ей в живот, жесткая ткань брюк больно елозила о ее голое тело. Она уперлась руками ему в плечи, стараясь оттолкнуть от себя. Оглохнув, часто и громко дыша, он уткнулся ей лицом в шею, жесткими пальцами сжимал Катину, недавно пробившуюся, маленькую грудь, старался ногой раздвинуть ее крепко сжатые коленки.
– Не надо, – просила Катя. – Ну пожалуйста, не надо! Мне больно...
Она лежала под ним голая, ей было жарко, стыдно и страшно. Пытаясь освободиться, Катя упиралась Валентину в грудь, головой вертела из стороны в сторону, избегая его влажных поцелуев. Она понимала, что самое главное – это не дать раздвинуть ноги, но именно этого он добивался, туда в беспамятстве стремился, ломая сопротивление ее сжатого страхом тела.
– Пустите меня, – плакала она, – не надо, мне больно... мне больно...
– Девочка моя, – шептал в бреду этот большой чужой человек. – Как ты пахнешь! Какая ты замечательная! Я ничего не сделаю, не бойся! Только немножко раздвинь ножки... Только чуть-чуть... Будь хорошей девочкой... Обещаю, я ничего плохого не сделаю...
Он поймал Катины губы своим ртом, и ее крик затонул где-то в глубине его горла.
ГЛАВА 8
По четвергам у меня всего два класса. Первый – «Акварель для начинающих» и потом – «Масло для начинающих». Эти занятия самые легкие и самые скучные.
Как правило, во второй половине дня приходят средних лет домохозяйки из богатых семей. Делать им нечего, дети выросли, мужья до ночи в офисах, на деловых встречах или с любовницами, обеды приготовлены, белье постирано, цветы прополоты и политы. Никаких особых увлечений или привязанностей за пределами семьи нет, а рисование без лекарств спасает от томительного одиночества, многих неподвижных часов у телевизора и утомительных прогулок по магазинам в торговых центрах. Психиатры (а у каждой из них обязательно был свой «shrink»), почти в принудительном порядке предписывали своим тоскующим пациенткам занятия йогой или... живописью.
Эти замужние, часто многодетные, но умирающие от безделья дамы на самом деле были всегда заняты. Они находили для себя дела в благотворительных организациях, но уроки рисования приобщали их к жизни людей искусства, о которой они читали в любовных романах. Как правило, это были очень милые женщины старше пятидесяти, слишком разговорчивые и неутомимо добросовестные в учении. Их бездарность и отстутствие вкуса казались мне в какие-то моменты намеренно преувеличенными, словно карикатура на реальность, поэтому общаться с ними мне было скучно. Особено это становилось невыносимым, когда они рассуждали о живописи: «У него пейзаж просто как настоящий!» Еще ужаснее были их «профессиональные разговоры» типа: «Ты обратила внимание как у него тень ложится?» или «Ах, какая перспектива!»
Я, когда слышу такой обмен мнениями, расстраиваюсь и с трудом сдерживаюсь, чтобы не сказать гадость, словно обидели меня лично.
Но школа мне так же необходима, как и одинокие часы у мольберта в небольшой мастерской, которую я оборудовала рядом с классами. Школа дает мне ощущение финансовой независимости, а после скучных и долгих уроков с дамами я скрываюсь в мастерской. В эту просторную светлую комнату, где живут тишина, запах краски и чистые холсты, я прихожу всегда, когда мне плохо. И когда хорошо...
Я вглядываюсь в лицо на мольберте.
Нежный контур скул, вытянутые к вискам узкие глаза, губы с застывшей недоговоренностью. Темные волосы мягкими прядями падают на голые плечи женщины. Она вопросительно смотрит мне в глаза, словно я понимаю, почему затуманились ее карие, полные неизлитой любви глаза...
Но я молчу.
Я могу тонкой кисточкой смазать напряженную морщинку с алебастрового лба или чуть приподнять левый уголок рта, придав ей некую надменность – мол, не знаете, как мне помочь, ну и черт с вами!
Я, возможно, даже смогу осушить любовную влагу из ее шелковистых глаз...
Но мне никогда не удастся уничтожить этот вопрос!
Я сижу в мастерской и пытаюсь заставить себя работать. Несколько начатых на холсте лиц таинственно проглядывают сквозь неопределенность и недосказанность темного фона. Законченные портреты обиженно молчат. А я смотрю на это женское лицо, которое вдруг при каком-то особом повороте становится похожим на мальчишечье, и не могу понять, как и когда я смогла вложить в милую хорошенькую мордашку моей соседки, которую с трудом уговорила позировать, столько горечи и печали.
Я встречаю Джину почти каждый день, но никогда не думала о ней больше трех секунд после взаимного кивка головой. Я знаю, что она замужем, что ей тридцать два года и что она боится и обожает мужа. Она много раз отказывалась позировать, потом вдруг согласилась и через пятнадцать минут общения замучила признаниями.
Сидя передо мной в мастерской, Джина без устали щебетала слабым голоском, но головой не вертела. Я была ей за это благодарна и не вслушивалась в то, о чем она болтает. Однажды она разоткровенничалась и стала жаловаться, что с ужасом думает о ночи, когда надо будет ложиться в постель. От секса, как оказалось, Джуди никакого удовольствия не получает, мужские ласки ничего кроме боли ей не приносят, но признаться в этом она боится: «Медвежонок так любит секс!»
Бедное жалкое существо. И не только потому, что судьба лишила ее чувственности. Мне грустно, что эта невысокая, закругленно прописанная природой женщина с нежными чертами лица воспринимает свое пребывание на земле как муку. Вероятно, потрясение и страх при первом глотке воздуха настолько поразили ее маленькое существо, что она до сих пор не может отдышаться. Ее пугают с одинаковой силой муж, дождь за окном, ссора с пятилетней дочкой, цены в Блумингдейле, старость в нищете...