– «Я тоскую ночью и днем. Повторяю тут все те слова любви, которые не успел в своей жизни высказать…»
Буся утвердительно кивала головой, подтверждая каждую фразу. Анна продолжала, вглядываясь в свет за окном, как будто оттуда приходили фразы этого единственного письма, полученного ими от него.
– «Надеюсь, что Ника стала теперь твоей опорой. Гланды ей вылечили? После войны пойдем вместе есть мороженое…»
Ника прижала ладонь к губам, подавляя внезапно подкатившее сухое рыдание.
Анна все продолжала стоять на фоне окна, как актриса в финальной сцене спектакля. Скрестив на груди руки.
Буся не отрывала от нее глаз и, шевеля губами, беззвучно повторяла заученный наизусть текст. Кивая головой, она словно подтверждала слова, которые Анна произносила сдавленным голосом:
– «Каждую ночь я встречаюсь с вами во сне… И пусть я тоже приду к вам во сне, прежде чем мы встретимся наяву. Время встречи настанет. Где бы я ни был, я всегда с вами. Анна, пиши как можно чаще, ведь у нас талон только на одно письмо в месяц…»
– Три письма вернулись. – Буся произнесла это так, словно выполняла некий ритуал, которым всегда сопровождалось чтение этого письма.
Съежившаяся на своей постели Ника услышала слова Анны, так много раз повторявшиеся:
– Адресата нет … И это все? Но что же потом?!
И вновь эти слова звучат не как вопрос, а скорее как полная боли печальная жалоба кому-то, от кого и так уже не ждут ответа.
– Бог нас не простит, если мы перестанем надеяться.
Буся снова встала рядом с Анной, обняла ее, и обе машинально повернулись к окну, за которым неспешно зарождался новый день.
– Бог от нас узнает о делах своих.
Слова Анны как будто не доходят до Буси. Она словно не слышит их, а может, не желает слышать?
– Он пришел к нам в свой день рождения, – сказала она убежденно. – И это знак, что он жив. Ведь Анджея видели в Таджикистане.
Рука Буси держала письмо из Козельска как реликвию. Анна осторожно вынула его из ее рук, спрятала в конверт и заперла в секретере.
Ника услышала скрип ключика, поворачиваемого в замке. Она лежала с открытыми глазами.
Сквозь шторы просачивался серый рассвет. За окном все громче ворковали голуби. А она лежала и размышляла над тем, почему ее не пригласили на эту ночную встречу с отцом. Может, они хотели уберечь ее от страдания, а может, они думали, что она не сможет вспоминать его вместе с ними, ибо не слишком хорошо его помнит? Она почувствовала себя лишенной права на общую память. Но ведь ей есть что помнить. Бывали такие минуты с отцом, которые может помнить только она, ибо только она и он были в том месте и в то время. Например, когда она была совершенно уверена, что наступил конец света. Очень странный конец света, потому что он наступил в знойный июньский полдень…
И теперь она закрыла глаза, и в памяти ее возник тот страх, который тогда придавил ее так, что она уже не в состоянии была плакать. Ника видит теперь тот лес, застывший в знойном мареве. Сосны, разогретые солнцем, выделяли запах смолы, от которого першило в горле. А она бежала по каким-то буреломам, зарослям папоротника, минуя какие-то странные поляны. Сначала она кричала, потом начала плакать, а вокруг стоял безмолвный лес, и она уже не понимала, в какой стороне искать бричку с запряженным в нее пони Ирисом, да и куда делась вся их детсадовская экскурсия. Пани Ванда запретила им отдаляться от полянки, но мотылек был такой красивый, такой разноцветный, что ей захотелось его догнать, нет, она вовсе не хотела его поймать, а только посмотреть, где находится его дом, ей всегда хотелось узнать, где живут мотыльки. Она бежала вслед за летящим, мелькающим в воздухе мотыльком, махала руками, повторяя движения его трепещущих крылышек, а когда застряла в кустах дикой ежевики, то почувствовала себя словно в западне: вокруг тишина, в безмолвии застыл пронизанный лучами июньского солнца лес, и она, с исцарапанными коленками, впервые оказалась один на один со всем миром.
Она хотела вернуться, но не знала дороги назад. Сначала она кричала, потом бежала вперед, потом села, чтобы высыпать из сандалий сухой песок, потом побежала дальше, пока не наткнулась на огромный забор. Это были вертикально поставленные железнодорожные шпалы. В воздухе висел горьковатый запах дегтя, смешанного со скипидаром. И тогда вдруг взорвалась эта ужасающая тишина леса.
В какой-то момент именно со стороны забора из старых железнодорожных шпал ее настиг тот жуткий стон, протяжный и многоголосный плач отчаяния, так ее напугавший. Неужели это уже конец света? Это было словно прикосновение чего-то неведомого. Ощущение, что существует какой-то иной мир, о котором она не знала и, может быть, знать не должна была. Какая-то грозная тень ночи пронеслась в блеске солнечного дня, насыщенного запахом разогретого зноем тимьяна. Она съежилась под забором, замерла, почти не дыша, вслушиваясь в этот ужасающий вопль. Может быть, уже настал Страшный суд? Об этом Суде говорила когда-то их домработница Франтишка, что он настигнет тех хулиганов, тех оборванцев, что украли из сарая пана майора старое седло, и придется им отвечать за содеянное на Страшном суде, и тогда их ждет плач, стон и скрежет зубовный. И вот теперь именно этот жуткий плач становился то громче, то тише, как будто за стеной стоял какой-то дирижер. Несмотря на жару, она дрожала всем телом. Она одна, о ней забыли. Это наказание за то, что она была непослушна, что не держалась рядом с экскурсией, а вчера вылила из кружки какао, которое ей дала на полдник Франтишка. Как всегда, она вынула его из пода печки, теплое какао было покрыто этой ужасной пенкой, и Ника вылила его в раковину, а маме сказала, что выпила, и за эту ложь она теперь попала на Суд, где уже никто за нее не вступится, никто не поймет, что можно ненавидеть пенки…