Вероника прикрывает глаза. Ей хочется вспомнить, что же происходило в ее жизни в тот день, 16 ноября? Кажется, они вместе с матерью ехали тогда на подводе; ночь, телега скрипит по проселочной дороге, Вероника закутана в одеяло, какие-то люди должны переправить их на ту сторону реки, ибо по эту сторону были большевики, а по ту сторону была бабушка Буся…
Пассажир из своего угла наблюдает за женщиной, которая, сняв очки, прикрывает глаза и как будто молится. Ему явно любопытно. Кто она такая? Куда едет?
Веронике не нужны очки, чтобы узнать, что написано на каждой из страничек с любой датой. Она помнит все наизусть. Закрывает глаза и видит запись на страничке с датой 23 ноября: Разрешили писать письма домой. Нам выдадут талоны на одно письмо в месяц. Смогу ли я вместить в него всю мою тоску по вас? Вы тут, вы всегда со мной, днем и ночью…
Вероника носит эту записную книжку в специальном саше. Эта хроника стала для нее доказательством того, что прошлое никогда не бывает окончательно минувшим и что можно узнать о чувствах, которые испытывал человек, даже если его уже не существует на свете. Даже post mortem. Теперь она снимает очки, ведь и следующую запись она помнит наизусть. Прикрывая глаза, она старается вспомнить звучание отцовского голоса: Мы живем надеждой, что союзники о нас не забудут. Какая ирония, нас держат в заброшенном монастыре. Здесь еще сохранились следы алтарей. Какой Бог о нас позаботится, если он отовсюду изгнан? У нас отобрали бритвы, лезвия. Я запустил бороду, как все. Смотримся мы как банда разбойников…
Вероника переносит взгляд за окно, но она вовсе не видит волнистой линии леса, мелькающей за окном. Она пытается представить себе, как отец выглядел с бородой. Интересно, смогла бы она узнать его на улице? Наверное, могла бы пройти мимо, даже не оглянувшись. И вдруг мысль о том, что он мог бы для нее оказаться неузнаваемым, подобным другим, пронизывает ее неожиданной болью. Как будто она таким образом утратила связь с этой последней частью его жизни, в которой он был совсем другим, так непохожим на себя самого. Она закрывает глаза и пытается распознать его в толпе среди нескольких сотен пленных, сгрудившихся на нарах в монастыре, из которого изгнали Бога. Может, это и лучше, что она не в состоянии представить его себе как одного из «банды разбойников»? Может, хорошо, что она будет помнить его в другом времени. В тот день у нее на голове был огромный белый бант, чтобы папочка издалека мог увидеть ее на трибуне. Тогда он помахал ей рукой…
Вероника смотрит в залитое дождем окно и вновь не видит проносящихся мимо маленьких станций. Потому что сейчас она в Пшемысле, стоит на трибуне, а оркестр играет и играет… Перед ее глазами то, что уже давно растворилось во мгле забвения, но это воспоминание все еще с ней. Ей не с кем разделить это воспоминание, ведь нет уже больше никого из тех, кто был там тогда, и никто уже не скажет ей, был ли это полковой праздник или парад по случаю Дня независимости… Ведь если это был полковой праздник, то она была бы в платьице, так как праздник этот проходил в конце июня, а если она была в пальтишке, то это значит, что она запомнила картинку праздника 11 ноября.
Приближается строй военных. Офицеры едут верхом. Издалека трудно различить лица верховых и масть коней. Все в цвете сепии, как на старых фотографиях, но ей все видится в том цвете, каким он был тогда, когда ей было девять лет. Слышен звук трубы, по лугу галопом скачут знаменосцы, кони вскидывают головы, хрустят мундштуками, земля стонет под копытами лошадей, величественно катятся орудия, во главе офицеры, во всей своей красе, при полном параде, цвета флажков и околышей яркие, как на открытке, даже орудия блестят на солнце, офицеры с невероятной грацией выполняют команду «на караул», а она смотрит на все это, словно видит фильм, и даже ощущает запах смолы и опилок. К полковому празднику построили трибуну из пахучих сосновых досок, они с матерью стоят на трибуне и видят, как отец подъезжает на своем Визире, поворачивает голову в сторону трибуны и выполняет команду «на караул», клинок блестит на солнце, его конь переставляет ноги как балерина, а за ним следует его орудийный расчет 10-го полка тяжелой артиллерии. Земля дрожит от конского топота, дрожит от грохота катящихся орудий. Приближается следующий орудийный расчет, во главе бравый офицер. Как же его звали? Нет, этого она не помнит, но видит размашистый зигзаг сабли, блеск клинка, о Боже, как прекрасно это войско, все они еще улыбаются, они еще не знают, что их ждет впереди. Кони переходят на рысь, перебирают ногами, словно танцуют, на солнце блестят трубы полкового оркестра. Майор Филипинский вновь проезжает перед трибуной, его Визирь вскидывает голову, отец – как сделал это только что – вновь выполняет «на караул», все повторяется, потому что ей хочется еще раз увидеть его таким, как на цветной открытке, отец снова взметнул саблю, чтобы еще раз отсалютовать, повернув голову в сторону трибуны; Вероника останавливает эту картинку, словно стоп-кадр фильма. И вот ее отец сидит в седле на гнедом коне, он смотрит в сторону трибуны, где стоит командир полка, полковник Бокшчанин, но она хорошо знает, что сейчас отец смотрит на нее. Смотрит и улыбается, наверное, сейчас скажет: «В каком магазине продают таких ангелочков?» – ибо он всегда так говорил, завидев ее…