Уже с февраля 1940 года начали ходить слухи, что нас разошлют из этого лагеря. Наши лагерные власти распространяли слухи, что Советский Союз отдает нас союзникам, что нас высылают во Францию, чтобы мы могли там воевать. Нам даже подбросили официальную советскую бумажонку с нашим маршрутом через Бендеры. Однажды нас разбудили ночью, спрашивая, кто из нас владеет румынским и греческим языками. Все это создало такое настроение надежды, что, когда в апреле нас начали вывозить то меньшими, то большими группами, многие из нас свято верили, что мы едем на свободу.
Никак нельзя было понять, по каким критериям формировались группы отправляемых из лагеря. Перемешивали возраст, призывные контингент, звания, профессии, социальное происхождение, политические убеждения. Каждый новый этап обнаруживал ложность тех или иных домыслов. В одном мы все были согласны: каждый из нас лихорадочно ждал часа, когда объявят новый список выезжающих.
Я покинул Старобельск одним из последних. Уже на станции начались неожиданности: нашу партию распихали человек по 10–15 в узенькие отделения вагонзака, почти без окон, с тяжелыми решетками вместо дверей. Охрана вела себя крайне грубо. В уборную нас принципиально пускали два раза в сутки. Кормили селедками и водой. В вагонах стояла жара. Люди теряли сознание, и особенно характерным было равнодушие явно привыкших к этому конвоиров. Наш этап привезли в лагерь Павлищев Бор. Там мы встретили несколько сот наших товарищей из Козельска и Осташкова. Всего нас было около 400 человек. Через несколько недель всех нас вывезли дальше, в Грязовец под Вологдой, где мы оставались до августа 1941 года.
Мы получили право раз в месяц писать нашим семьям. Условия нашей жизни были лучше, чем в Старобельске, и вначале мы были убеждены, что то же самое произошло с нашими остальными товарищами, что их разослали по другим, похожим на наш, лагерям, разбросанным по всей России. Мы жили в старом здании бывшего монастыря, а старинная монастырская церковь была уже взорвана динамитом.
Брошюра Юзефа Чапского, переведенная на несколько иностранных языков, пользовалась в свое время большим успехом, хотя вывести из нее можно было только догадки.
Сегодня известно гораздо больше. Вышеупомянутый поручик Млынарский исполнял должность адьютанта при так называемом «старосте» в Старобельском лагере. Этими старостами были поочередно: майор Залевский, майор Невяровский и майор Хрыстовский. 5 апреля старостой был майор Невяровский.
В 9 часов утра к нему подходит советский комендант лагеря, подполковник Берешков, в сопровождении политрука Киршена и уведомляет, что началась разгрузка лагеря и сегодня должна уехать первая партия в 195 человек.
— Куда? — спрашивает майор Невяровский.
— Куда-а-а?.. — тянет с ответом Берешков. — Домой! Поедете в распределительные лагери, а потом по домам, к женам — хе-хе-хе.
Действительно, этапы начали уходить ежедневно. Сборы происходили в утренние часы в просторной комнате коменданта 20-го корпуса. Там проводился тщательный обыск. Численность этапов колебалась от нескольких десятков до 240 человек.
Однажды поручик Млынарский спросил Берешкова:
— Почему едет не больше 240 человек? Вы ведь привозили нас сюда тысячами и увозить можете так же.
— Нельзя, — ответил тот. — Теперь война во всем мире. Мы должны быть начеку. И транспорта не хватает.
Настал день 26 апреля. Внезапно этапы прекратились вплоть до 2 мая, когда вывезли несколько десятков человек. Потом опять перерыв, и 8, 11, 12 мая последние этапы покинули Старобельск. Тем пленным, которые, как оказалось позже, попали в Грязовец, было строго приказано держаться в стороне, отдельно от остальных, «особо».
Когда остающиеся прощались с отъезжающими, комендант лагеря обычно говорил с иронией:
— Все вы скоро встретитесь!
Что, однако, бросалось в глаза, так это то, что в каждый этап брали людей из разных корпусов. Особенно обращали внимание на то, чтобы вместе не ехали братья и люди из одной компании, сжившиеся друг с другом. В свою очередь, это было постоянным поводом жалоб и просьб, подававшихся в комендатуру лагеря. Ответ был всегда тот же:
— Ничего! Скоро встретитесь…
— Где? — спрашивали тогда.
25 апреля в 20-м корпусе зачитали «особый список», в который входило 63 человека. Их погрузили в вагоны и повезли в направлении Ворошиловграда. Потом остановка в Харькове. Одному из пленных удалось через щель в вагоне выглянуть наружу. Он увидел железнодорожного рабочего, который шел мимо размеренным шагом и машинально обстукивал молотком колеса вагона.
— Товарищ! — прошептал пленный. — Это Харьков?
— Да-а-а… Да, Харьков. Ну, готовьтесь на выход. Здесь всех «ваших» выгружают и везут куда-то на машинах.
— Куда?
Железнодорожник пожал плечами, сплюнул под колеса и пошел дальше.
Это все, что известно.
Однако «особую группу» не выгрузили в Харькове, и она добралась до Грязовца, где… не застала никого из товарищей по Старобельскому лагерю.
То, что происходит в это же время в Осташкове, как две капли воды похоже на события в Козельске и Старобельске. Лагерь в Осташкове также окружен каменными стенами бывшего монастыря, с той только разницей, что он расположен на одном из островов озера Селигер. С сушей он соединен мостом. Там также, начиная с 4 апреля 1940 г., составляют группы пленных, которых так же обыскивают, с которыми так же обходятся, которых так же заверяют, что они поедут домой… Там так же выделили некоторых, которые добрались до лагеря в Грязовце, а остальных запихали в тюремные вагоны и вывезли… Куда?
Старший постовой польской полиции А. Воронецкий рассказывал потом о своем разговоре с одним из охранников. Тот позволил угостить себя щепоткой паршивой советской махорки и взамен, как он выразился, «выдал» тайну:
— Ваших товарищей вы уже не увидите.
— А где они?
— Неправда, что их повезли домой, и неправда, что их разослали по другим лагерям на работу.
— А что правда?
Охранник разгладил обрывок газеты, служивший ему вместо папиросной бумаги, благоговейно облизал, заклеил, выровнял, достал из ватных шаровар самодельную зажигалку, высек огня и только тогда, когда носом пустил дым, процедил сквозь зубы:
— Их потопили.
Конечно, охранник мог пошутить…
Вахмистр жандармерии (J.B.), который с самого начала сидел в Осташкове и позднейшие показания которого находятся в «Архиве Польской армии на Востоке», под номером 11 173, подтверждает все, рассказанное другими. На этапы формировали группы в 60-300 человек. Однажды он зашел в пекарню, с заведующим которой, неким Никитиным, был в приятельских отношениях. Конечно, событием дня была разгрузка лагеря.
— Куда нас повезут, не знаешь? — спросил вахмистр.
— На север, браток, куда-то на север вас везут, — ответил Никитин.
Впоследствие вахмистр попал в небольшую «особую» группу, которую вместе с большим этапом, состоявшим из 300 полицейских, увезли из лагеря 28 апреля 1940 г. Они действительно поехали на север. Доехали до станции Бологое на железнодорожной линии Ленинград-Москва. Там вагон с «особой» группой отцепили и направили на Ржев. Когда они отъезжали, вахмистр видел, что весь состав поезда с польскими военнопленными все еще стоял на путях станции Бологое…
Из общего числа пленных трех вышеуказанных лагерей, советские власти выделили и перевезли, сначала в лагерь в Павлищевом Бору, а потом в Грязовец:
из Осташкова — 120 человек;
из Старобельска — 86 человек;
из Козельска — 200 человек.
Всего 406 человек, которые вместе с несколькими десятками пленных, вывезенных отдельно на следствие в московские тюрьмы в разное время, еще до разгрузки лагерей, дождались «амнистии», объявленной согласно польско-советскому договору от 30 июля 1941 г., и вышли на свободу.