Свидетель событий 1939 г. сталинский переводчик В.Н. Павлов подчеркивал, что Сталин досконально знал польские дела{24}. Разумеется, он не мог не предвидеть категорического отказа польского правительства на какое бы то ни было предложение ввода или прохода частей Красной Армии через польскую территорию. Это со всей очевидностью нашло свое выражение в ключевом, седьмом пункте инструкции, который гласил: «Если выяснится, что свободный пропуск наших войск через территорию Польши и Румынии является исключенным, то заявить, что без этого условия соглашение невозможно, так как без свободного пропуска советских войск через указанные территории оборона против агрессии в любом ее варианте обречена на провал, что мы не считаем возможным участвовать в предприятии, заранее обреченном на провал»{25}.
Немцы старались опередить начало этих переговоров. Согласно записи Шнурре, в беседе с Астаховым 10 августа он сулил СССР гарантии безопасности, «куда более весомые, чем английские», обеспечение «гарантий советских интересов в Польше» и возможности «советско-германского соглашения на этой основе». Это было прямое приглашение к сговору за счет Польши, перечеркивающее нормы международного права, не говоря о нормах морали и нравственности{26}. Шнурре говорил советскому собеседнику, что польская проблема интересует Германию более всего и что он хотел бы узнать подробно о позиции советской стороны по этому вопросу.
Видимо, Сталин решил, что время дать его решению официальный ход: предложения и гарантии его устроили. Курс на достижение политической договоренности с Германией рассматривался вечером 11 августа на Политбюро, и вопрос о заключении советско-германского договора был предрешен, с урегулированием «проблемы Польши»{27}. В тот же день Молотов направил Астахову телеграмму: «Перечень объектов, указанных в Вашем письме от 8 августа, нас интересует...»{28}. Последний передал ее содержание Шнурре, перечислив в ряду «объектов» и Польшу, но не сумев дать ответ на дополнительные вопросы относительно нее. Астахову было ясно, что немцы явно стремятся развязать себе руки на случай конфликта с Польшей и заинтересованы скорее перейти к обсуждению территориальных и политических проблем конкретно. Опасаясь успеха переговоров военных миссий, они готовы отказаться от претензий на балтийские государства, Бессарабию, Восточную Польшу, не говоря уже об Украине. И «это в данный момент минимум, на который немцы пошли бы без долгих разговоров, лишь бы получить от нас обещание невмешательства в конфликт с Польшей»{29}. В более обширном письме того же 12 августа Астахов информировал, что «конфликт с Польшей назревает в усиливающемся темпе», перебрасываются войска и речь идет уже не только о Данциге, но о «всей германской Польше» и «трудно предположить, чтобы немцы удержались от постановки вопроса о Познани, Силезии и Тешинской области», то есть «вопрос, по существу, ставится о довоенной границе (если не больше)». При согласовании этих планов предлагаемым взаимоотношениям предстоит открыть «новую эру советско-германской дружбы», война же будет не мировой, но локальной{30}.
Ю.Шнурре, со своей стороны, фиксировал все нюансы интереса советской стороны к предложениям по разделу польской территории, в частности, судьбы земель, «принадлежавших ранее Австро-Венгрии»{31}. Обе стороны договаривались, а точнее сговаривались о восстановлении и переделе результатов территориальных разделов Польши в XVIII в., обеспечивая возврат к доверсальскому порядку с некоторыми коррективами. Астахов посетил Риббентропа, был на приеме у Гитлера.
В записках Шнурре содержится констатация, что в Политбюро «делается совершенно другая политика, чем в то время, когда Коминтерн был доминирующим», — теперь он «в своем значении отступил далеко назад...»{32}. Нынешняя политика гитлеровское руководство вполне устраивала. Что касается Коминтерна, то антифашистские установки были в нем сильны. Германские коммунисты не могли оставаться равнодушными перед лицом мощной кампании в прессе и радио против Польши, аналогичной лживым обвинениям Чехословакии в терроре против немцев, преследовании нацменьшинств — явно «для провоцирования фашистами войны против Польши». В. Ульбрихт писал 15 июля Д. Мануильскому об этой кампании и предлагал «вместе с польскими товарищами и Наркоминделом» решить вопрос о том, как разоблачать «фашистскую ложь, призванную сыграть важную роль» для стимулирования войны против Польши{33}. Предложения Ульбрихта не встретили поддержки.