Понятно было и другое: поставив Круглова в известность о заваленном «дипломатом с залысинами» задании, Корнев оказывал Сергею Никифоровичу серьезную услугу, укрепляя позиции нового главного кадровика УГБ, и благодаря этому сам приобретал мощную поддержку в суровых руководящих играх. Теперь все складывалось просто замечательно. Хотя за окном слабо мерцали только самые первые намеки на солнечные лучи, ситуация действительно полностью преобразилась к пользе наших героев, как и обещал обряд с выворачиванием рубахи.
— А с этой документацией что делать? — умиротворенно спросил Прошкин, ткнув носком сапога в беспорядочно валявшееся на полу содержимое чемодана.
— А, ты про макулатуру эту… Что с ней делать? И без бутылки понятно: бородатый должен был купить медальон и картографические штудии фон Штерна с пояснительными записками. Но и сам медальон, и записки об «Источнике бессмертия» находятся у нас, — Корнев на минуту задумался — делиться даже второстепенной, на первый взгляд, информацией было не в его правилах — и наконец принял соломоново решение: — Давай, Прошкин, складируем все эти документы в надежном месте, чтобы не смущали любознательных граждан в наше отсутствие. Сложи-ка ты все это в тайном подвале у фон Штерна. И запри хорошенько. — Прошкин понимающе кивнул. В официальном рапорте о подвале теперь не было ни слова. — Вернемся — разберем. Может, что и пригодится. А сейчас такую гору бумаг сортировать — только время терять попусту!
30
Существует такая замечательная народная сказка — о самоуверенном малолетнем по имени Иван, пренебрегшем увещеваниями умненькой сестрицы Аленушки и напившемся из естественного водоема, а в результате павшем жертвой антисанитарии. Прошкину сейчас смысл мудрой сказки открылся во всей полноте: ему впору было ежеминутно проводить рукой по макушке, проверяя, не начали ли резаться молоденькие рожки, или же осторожно трогать языком передние зубы, с ужасом ожидая появления острых вампирьих клыков… Он сидел в подвальной темноте, докуривая последнюю сигарету, и совершенно не хотел выходить на земную поверхность, где злобствовали, упиваясь безграничной властью и сводя личные счеты, всесильные масоны. Масоны таились повсюду — среди капиталистических финансовых воротил и военных атташе, в реакционных правительствах по обе стороны Атлантики, в Рейхстаге и Ватикане, в Коминтерне, среди разоблаченных врагов всех мастей и даже среди советских руководящих работников…
Дело в том, что, по своей обычной любознательности, Николай Павлович уподобился братцу Иванушке и презрел мудрый совет руководителя не совать нос в фон-Штернов архив. Вместо того чтобы надежно запереть бумаги и, радостно насвистывая, отправиться в рабочий кабинет, а еще лучше — в столовую Управления за плотным завтраком, Прошкин решил сперва просмотреть попавшие ему в руку сокровища эпистолярного жанра. Отодвинул пару папок со скучными каллиграфическими надписями «Протоколы», по-канцелярски помещенными над указанием дат, и выбрал папку наиболее романтическую. Ту, что была перевязанная черной, похожей на траурную, шелковой лентой. На обложке этой папки черной же тушью был схематично изображен корабельный якорь и написано: «Spe et fortitudine»[35], а внутри содержались аккуратно разложенные по датам письма. Все они адресовались фон Штерну. Прошкин взял наугад из середины пачки и начал складывать в текст неразборчивый, но острый и твердый почерк:
Даже после всего произошедшего я все еще имею смелость именовать Вас так, поскольку мистическая связь наша много выше суетных волнений черни.
Впрочем, неудобства, причиняемые смутным временем, весьма значительны, и я затрудняюсь даже предполагать, когда еще представится возможность послать Вам весточку со столь же надежным посланцем, не пряча сути за сомнительными эвфемизмами и пышными иносказаниями. Я привык излагать мысль свою прямо и просто — как солдат. Жизнь моя в настоящее время остается совершенно армейской и полна неожиданностей самого горького свойства. Нет, я — как и любой из братии — не страшусь разделить судьбу безвременно оставившего нас в сиротливом замешательстве Лавра Георгиевича, потому что убежден: не геенна, но свет согревающей мудрости примет нас за последними вратами.