— Почему же они не пойдут за мной? Вы потеряли на них всякое влияние?
— Теперь их ведут местные кюре. А Луи-Филипп уважает религиозные чувства народа, во всяком случае, на словах, но этого достаточно, чтобы их разоружить. Они взялись за оружие в девяносто третьем потому, что Конвент убивал и изгонял их священников. Смерть Людовика XVI для них означала и истребление духовенства, поэтому на их знаменах было написано «Бог и король», и их всех посчитали роялистами. И потом, ваша милость, сознание людей во многом изменилось. Крестьяне больше нам слепо не подчиняются. Они любят нас в той мере, в какой мы служим их интересам или их тщеславию. Каждая деревня гордится тем, что имеет своего дворянина, но, кажется, и это идет к концу. Короче, нас слушают, нас уважают, но до некоего предела. А без людей как мы сможем победить «красные штаны»? Шаретт рассчитывает, что нас будет пятьдесят тысяч. Я вам скажу, что мы не наберем и несколько тысяч.
— Итак, вы тоже бросаете меня? И вы? Позвав меня в Вандею, вы бросаете меня в беде?
— Нет, ваша милость. Мы будем драться, но не надеясь достигнуть невозможного.
— Тогда почему?
— Для меня это дело чести, мадам, и, кроме того, я уважаю вас!
Он вернулся к мадемуазель Виктории, которая ждала его на соседней ферме. Она не хотела, чтобы он ездил один с больной ногой ночью, по бездорожью. Она подробно расспросила его о разговоре, о герцогине. Затем они долго молчали. Начался мелкий моросящий дождь.
— Друг мой, мне кажется, что вот уже несколько недель вы выглядите вялой. Под глазами появились круги. Вы плохо себя чувствуете?
— Нет, Юбер, совсем нет. Может, только немного неспокойно.
— Из-за этого восстания? Это может затянуться.
— Я не знаю…
— По крайней мере, дорогая, вы не чувствуете в себе плодов нашего безумия… извините, нашей любви?
Она не ответила. Он понял, чего она боится.
— В этих условиях, — снова заговорил он почти нежным голосом, — мы должны все предусмотреть.
Она продолжала молчать, но он почувствовал, как она напряглась.
— …Наша любовь была не безоблачной по моей вине. Нет, я не хочу забывать прошлое, но предупредить то, что должно случиться… Виктория, если вы согласны, я предлагаю нам пожениться… Прошу тебя, не бойся! Я клянусь тебе, что никогда больше не упрекну тебя, даже в приступе гнева… Дорогая моя, ты не можешь сопровождать меня на войне, надо подумать о твоем положении.
— Я пойду с тобой. Хотя бы только в начале. Риска ведь никакого не будет. Я хочу быть с тобой везде. Потом ты сам решишь, я покорюсь твоей воле, как всегда.
— Наша любовь избежала стольких ловушек, что я думаю, она — бессмертна.
— По крайней мере, она очень сильна.
«Они поженились без пышных церемоний. Аббат Сьюро приехал в часовню в Нуайе и благословил их брак. На свадебном обеде присутствовали только Десланд, Форестьер и друзья по „Зеленому дубу“. Они ели и пили от души, как привыкли. Десланд пел „Махровую фиалку“. Шевалье вел себя как подобает жениху. На губах Виктории блуждала странная улыбка. Казалось, она не могла поверить, что все для нее „устроилось“. Дамы из окрестных поместий приезжали на разведку в Нуайе и нашли, что „мадам дю Ландро держится очень достойно“ и что ее можно приглашать, „несмотря ни на что“. Но на некоторое время наши собрания были отложены и по уважительной причине!» — писал наш мемуарист.
Последняя луна
Напрасно знаменитый адвокат Беррье, направленный роялистским комитетом Парижа, а затем и маршал Бурмонт пытались отговорить «Мадам», вынудить ее отменить приказ о выступлении. Беррье уже было подумал, что достиг своей цели. Оглушенная его красноречием, герцогиня согласилась наконец, что существует пропасть между реальным положением дел и иллюзиями, внушенными ей льстецами, гордецами и некомпетентными людьми за многие месяцы. Она даже согласилась уехать в Пэмбеф. Адвокат уже ждал ее в условленном месте в готовой к путешествию карете. «Мадам» не явилась. К тому времени она получила письмо, написанное симпатическими чернилами, в котором сообщалось, что юг уже «в огне»! Больше не раздумывая, «Мадам» решила остаться в Вандее. Что касается маршала Бурмонта, то ему удалось добиться только перенесения на 4 июня даты начала восстания. Кроме герцогини, никто больше не верил в успех предприятия. Дворяне действовали исключительно из соображения верности, но с какой-то, даже удивительной для обычно энергичных и переполненных сознанием собственной власти господ, вялостью. Новый приказ не успели довести до всех заговорщиков, и 24 мая некоторые офицеры собрали свои небольшие отряды и вступили в столкновения с «красными штанами». Потерпев первые поражения и не получив поддержки, шуаны бежали в спешке с поля боя и поспешили разойтись по домам. 3 и 4 июня не удалось ни поднять достаточное количество волонтеров, ни привести в намеченные пункты сбора тех, кто вышел. А разрозненные группы были легко рассеяны правительственными войсками. Несмотря на мольбы и угрозы офицеров и господ, крестьяне в своем большинстве разбежались по домам. Никто их больше не беспокоил. Власти не стали их преследовать. Восстание само собой прекратилось. Между воюющими сторонами установилось что-то вроде молчаливого согласия. Власти разыскивали только руководителей. Так, сын Кателино, прятавшийся на одной из ферм, был найден и расстрелян на месте. Он сдался сам, чтобы спасти укрывавшего его крестьянина, но офицер, бывший синий, взял ружье у солдата и сам выстрелил в него. Роялисты попытались использовать эту смерть, но они напрасно старались. Их слушали, сняв шляпы, скорбь была написана на лицах, в глубине души им даже сочувствовали, но выступить отказывались. Немного находилась таких — в основном молодых людей — кто по примеру отцов и дедов подчинились приказам и явились на сборные пункты со старыми ружьями в руках. Последний раз по дорогам прошли солдаты в сабо, с вышитыми на куртках священными сердцами, и снова раздавалась знаменитая «Махровая фиалка». Самые бедные, подражая отцам, пришли с косами. Но огонь девяносто третьего был уже потушен. Можно было говорить только об угольях, тлеющих под остывшим пеплом. Они шли сами не зная куда, не очень представляя, что собираются защищать, кроме своей шкуры.