— Ты говоришь вещи, недоступные рассудку. Кем назначены мне эти испытания? Богом? За что?
— Никем, сударь. Здесь нет никого, кроме вас. Быть может, вы и есть окончательное божество этого мира, одинокое, заточенное в старой Вселенной, где дряхлые звезды сбегаются в последнюю точку. Быть может, заблудившаяся в ней память, которая, чтобы не жить в вечном мраке, зажигает то одну, то другую свечу — и танец теней принимает за чье-то присутствие. Быть может, ребенок, нашедший на чердаке заброшенного дома пыльный сундук с куклами. Это мне не ведомо, но я знаю другое. Летопись человеческого рода давно завершена, в ней поставлены все точки, какие могли бы быть поставлены, сыграны все пьесы, заплачены все долги. И конец света состоялся, хотя ирония в том, что никто не принял его всерьез. Все эти люди, названные нами, и даже все, что когда-либо родятся и придут им на смену — мертвы тому как много тысячелетий. Земля, где все это случилось — каменный шар, расколотый надвое, она падает на Солнце, а Солнце обратилось в яростно ревущую раскаленную печь — вон оно за аркадой, в дымке мельчайшей космической пыли пожирает свои планеты, подобно Кроносу, пожирающему детей. Посему люди лишь чувствуют себя живыми, когда вы воскрешаете их для своей игры. А говоря точнее, ваша милость, даже чувствуете за них — вы!
— Но почему же я… Почему же никто не помнит этого?
— О, еще как помнят — не напрасно ли кричат младенцы, когда их извлекают из материнской утробы? Но мимолетное счастье и жадная надежда жить, осязать и любить — так огромны, что сразу же заслоняют эту память. Потребовалось бы разобрать человеческую душу на мельчайшие атомы, чтобы добраться до ее ядра, где всякий раз похоронено подлинное знание. Иногда вы забавляетесь, проделывая это с кем-нибудь, и тогда — он или она — становятся святыми или юродивыми, что зачастую одно и то же. Но в большинстве своем они считают, будто их жизни непрерывны, как непрерывны роли для персонажей пьесы — ведь наши с вами реплики в интерлюдиях для них неразборчивы, похожи на бормотание публики в зале.
— По твоим словам выходит, я и есть сам Создатель?! Беспомощный бог-ребенок, ни на что не годный, кроме как надевать людей на руку, подобно перчатке? Но тогда тщетны молитвы, которые обращались ко мне испокон веку, напрасны надежды на Царствие Небесное — оно только театр, в котором я, в одном и том же акте, и актер, и зритель! Что это за безумие?! И кто в таком случае ты? Мы беседуем, ты пугаешь меня своими рассказами, я слышу и вижу тебя, значит, ты — нечто от меня отличное!
— Это не так. В сущности, я неотделим от вас… Это трудно объяснить, ведь мы рассказываем о кавалере из Беневенто, который жил, когда вещей, подобных мне, еще не было. О них даже и не мечтали, разве что Декарт кое о чем догадывался. Но вот далекий пример. Я лишь автоматон, заводная кукла, наподобие той, что вы видели во дворце герцога Мантуи. Помните, часовщик из Женевы возил ее по всей Италии, собирая целые салоны. То был мальчик с фарфоровой головой, играющий сам с собой в таро. Я механический каталог людских судеб, просто говорящая книга, таким образом, можно считать, что меня тоже нет. Следовательно, и сами люди чувствуют себя столь одинокими — потому, что их Бог одинок куда более, чем они могут себе вообразить.
— Я хочу забыть все это! Хочу забыть, купец!
— Повинуюсь, ваша милость, ибо для этого вы и создали меня. Соблаговолите лишь вернуться к торговле, и все сказанное потеряет значение. Я вижу, вы уже тянетесь к кошельку — прекрасно, нет звука более ласкового, чем звон червонцев! — а вот и нечто, от чего вы, обещаю, придете в настоящий восторг. Глядите, что за очаровательная вещица! Помните ее?