— А есть ли надежда поймать всех этих молодцов?
— О, достаточно было бы схватить их главаря, высокого, сухощавого… который втерся между гвардейцами муниципальной стражи. Уж заставил же он нас побегать за собой, разбойник! Вероятно, он пробрался через задние двери и бежал переулком Маделонет.
В других обстоятельствах Морис на всю ночь остался бы с патриотами, оберегавшими благоденствие республики. Но уже с час любовь к отечеству перестала быть его единственной мыслью. Итак, он продолжал свой путь. Новость мало-помалу рассеивалась в его мыслях, все больше заслонялись события, случившиеся с ним. К тому же эти мнимые попытки похищения стали так часты, что сами патриоты поняли — кое-кто начал их использовать как политическое средство. Так что новость нисколько не потревожила молодого республиканца.
Вернувшись домой, Морис застал своего служащего — в эту эпоху не было слуг, — спящим; ожидая его, тот во сне громко храпел.
Он разбудил его со всей внимательностью, которую должно иметь к себе подобному, велел снять с себя сапоги и отпустил спать, чтоб служащий не отвлек его мысли. Лег в постель и, так как было уже поздно, то, в свою очередь, несмотря на тревожные мысли, заснул спокойно — сном молодости.
Утром он увидел письмо на ночном столике.
Оно было написано мелким, красивым и незнакомым ему почерком. Он взглянул на печать, на ней было вырезано лишь одно английское слово, служившее девизом, — «Nothing» — «Ничего».
Он распечатал письмо; в нем были эти слова:
«Благодарю!
Вечная признательность взамен вечного забвения».
Морис позвал слугу. Истинные патриоты не заставляли их являться по звонку — звонок напоминал рабство; к тому же многие из «служащих», вступая в должность, оговаривали это условие.
Служащий Мориса за тридцать лет до того получил при святом крещении имя Жан, но в 92-м году взял и раскрестился; имя Жан попахивало аристократизмом и деизмом; он назвал себя Сцеволой.
— Сцевола, — спросил Морис, — не знаешь ли ты, что это за письмо?
— Нет, гражданин.
— Кто тебе его передал?
— Привратник.
— А ему кто принес?
— Конечно, посыльный; на нем нет штемпеля.
— Спустись к привратнику и попроси его сюда.
Привратник поднялся по лестнице лишь потому, что его позвал Морис, которого любили все служащие, с которыми он общался, но заявил, однако, что если б позвал его любой из жильцов, то он попросил бы того самого спуститься к нему.
Привратника звали Аристид.
Морис расспросил его. Выяснил, что письмо было принесено около восьми часов утра человеком, ему неизвестным. Напрасно молодой человек задавал все новые вопросы, пытаясь хоть что-то еще выудить из привратника, тот ничего больше не смог добавить. Морис попросил его принять десять франков и в случае, если неизвестный опять явится, незаметно проследить за ним, вызнать, где тот живет, а потом прийти и рассказать об этом.
Поспешим добавить, что к величайшему удовольствию Аристида, несколько оскорбленного предложением следить за себе подобным, незнакомец больше не возвращался.
Морис, оставшись один, с досадой смял письмо, снял с пальца перстень, положил его возле измятого письма на стол, повернулся к стене с безумной надеждою снова заснуть, но не прошло часа, как он очнулся от своего притворства, стал целовать перстень и перечитывать письмо. Перстень был с дорогим сапфиром. А письмо было, как мы уже сказали, небольшой записочкой, на расстоянии благоухавшей аристократией.
Пока Морис предавался созерцанию, отворилась дверь. Молодой человек поспешно надел перстень, а записочку сунул под подушку. Была ли это скромность возрастающей любви или стыдливость патриота, который не хочет, чтоб знали о его общении с людьми, довольно неосторожно позволившими себе написать подобную записку, одно лишь благоухание которой могло выдать и руку писавшего и адресата.
В комнату вошел молодой человек в одежде патриота, но патриота, изысканного в своем наряде. На нем была тонкого сукна карманьолка, казимировая сорочка и узорчатые шелковые чулки. Что же касается его фригийской шапочки, она устыдила бы самого Париса своей изящной формой и ярким багровым цветом.
Сверх того за поясом его торчала пара пистолетов бывшей королевской версальской фабрики и прямая коротенькая сабля, как у воспитанников военного училища.
— А, ты спишь, Брут, — сказал вошедший, — а отечество в опасности. Не стыдно ли?!
— Нет, Лорен, — со смехом отвечал Морис, — я не сплю, а мечтаю.
— Да, понимаю.
— А я так ровно ничего.