Первое, что я увидел, оказавшись над прозрачным сосняком, была девчушка, кравшаяся по протоптанной стежке в сторону забора. И я, присев на ветку, хотел было подать ей знак — внимание, за спиной опасность! — но было поздно: кравшийся следом охотник уже поднял короткий ствол, раздался приглушенный хлопок, и на плече девчонки взорвалась ярко-желтая клякса. Качнувшись вперед от удара, она обняла ствол той сосны, на которой я сидел, смиренно дожидаясь охотника. Тот подбежал трусцой, шумно дыша, осмотрел желтое пятно на плече, удовлетворенно хмыкнул — наверное, всякому охотнику был положен свой собственный цвет — и повлек подстреленную девчушку к дому.
То тут, то там приглушенно бабахали характерные хлопки, слышались голоса, которые скоро начали стекаться к парящей мутноватым светом полянке, где стоял дом, а я еще некоторое время просидел неподвижно, прислушиваясь к голосам ночи, и просидел бы так, наверное, еще долго, не качнись моя ветка вслед за тем, как с нее с мягким шелестом осыпался комочек снега — этот слабый звук привел меня в чувство.
О финале этой экзотической забавы я начал догадываться в бильярдной — девчушка с желтым пятном на плече лежала прямо на столе, развалив ноги в стороны, а над ней ритмично колыхался сухощавый ворошиловский стрелок: он слишком был занят делом, чтобы обратить на меня внимание, в отличие от девчушки, которая, повернув голову набок, в упор глядела на меня, и что-то в этом взгляде было такое, отчего у меня возникла в груди уже знакомая тяжесть. Однако природу этой тупой сердечной боли я все никак не понимал. Поднявшись на второй этаж, я оказался на галерее, охватывающей каминный зал по периметру, — сюда выходили двери спальных апартаментов.
Где именно находился Леня, я определил быстро — и по запаху любимого им одеколона, и по голосу: он что-то неразборчивое выкрикивал в полемическом запале. Когда он пребывал в таком вздернутом состоянии, лучше было не вставать ему поперек дороги, однако я, немного удивляясь сам себе, резким толчком распахнул дверь.
Это была скромных размеров спальня, единственный предмет обстановки которой составляла большая кровать орехового дерева, укрытая атласным стеганым покрывалом небесного голубого оттенка, а впрочем, как спальное место вполне можно было использовать и пол, покрытый бледно-розовым ворсистым ковром, настолько пушистым, что ноги Лени утопали в нем чуть ли не по щиколотки. Поперек кровати лежала на животе девчонка с ярко-красной кляксой на плече, — видно, этот цвет был Лениным опознавательным знаком в ночной пейнтбольной охоте на двуногую дичь, однако слишком уж много было этой красной краски на теле девушки. И тут я заметил в его руке кожаную плетку с длинным охвостьем, каждая жила которого была свита в изящную тонкую косичку.
Он обернулся, удивленно глянул в сторону двери, мрачно нахмурил брови, однако, узнав меня, расслабился, шумно и тяжело, словно молотобоец после тяжкого рабочего дня в кузне, выдохнул, а в рысьих его глазах отразилось удивление. "Ты представляешь, эта дуреха отказывается брать в рот, ну ни фига себе, ты где-нибудь такое видел?!" — бросил он мне и, размахнувшись, хлестко, с оттяжкой, огрел девчушку плеткой по расписанной пунцовыми рубцами спине. Наверное, она была уже не в состоянии кричать, потому только немо раскрывала рот и дрожала всем телом. Глаза ее неподвижно глядели на меня, и этот взгляд решил все.
Впитав его, я опять ощутил тупую боль под сердцем, но теперь уже твердо знал источник этой боли — ведь именно так, такими же глазами смотрела на меня Ласточка, прежде чем подняться на крышу и броситься в последний полет.
Леня — как и всякая рысь — существо чуткое, обладающее тонким, как у легавой, нюхом, почуял нечто неладное в том, что я в ответ на его жест — ну все, хорош, ты свободен! — не только не тронулся с места, но, напротив, плотно прикрыл за собой дверь и сделал пару шагов вперед.
Удар был несильный, но хлесткий — голова его дернулась. Отшатнувшись, он по инерции сделал пару шагов назад и плюхнулся на нежно-голубое ложе. Помотал головой и выплюнул в ладонь вместе с кровью пару передних зубов. Несколько мгновений он тупо смотрел в ладонь, разглядывая кровавый сгусток, потом поднял на меня глаза.
В них не было испуга. Напротив. Они заметно пожелтели, а потому взгляд его приобрел характерный латунный блеск.