— Это демагогия, — возразил Сен-Жюст.
— Это слова Максимильена, — тихо сказал Кутон.
— Я в этом не сомневаюсь. А теперь, друг Жорж, хватит душеспасительных проповедей. Послушай меня. Ты один из немногих в этом мире, с кем я могу говорить откровенно. И я буду говорить откровенно. Можешь ли ты обвинить меня в умеренности? Нет, не можешь, и не сможет никто. Я был одним из создателей Революционного правительства, я содействовал истреблению жирондистов и ликвидации фракций; и в Эльзасе, и в Северной армии я постоянно учреждал военные трибуналы, которые обрекали изменников на смерть. Ты знаешь лучше других: Сен-Жюст был, есть и будет беспощаден к врагам. И у нас, пока существует Революционное правительство, в особенности теперь, после жерминальских реформ, есть все средства, чтобы уничтожить злодеев. Разве ты не согласен с этим?
— Согласен, — уныло произнес Кутон.
— А если так, то для чего создавать этот нелепый закон? Для чего кодифицировать ужас и бесправие народа? Не для того ли, чтобы нас проклинали современники и осудило потомство? Впрочем, дело не в потомстве. Согласно вашему проекту, врагом народа является не только всякий инакомыслящий, но и всякий неугодный тем, кто стал бы применять данный закон. Представь на миг, что закон попадет в грязные руки, скажем в руки Вадье и его своры; не думаешь ли ты, что он тотчас обернется против нас? Максимильен — прекрасный систематизатор. Он все доводит до логического конца, а логический конец иногда становится абсурдом. Он пытается выковать грозное оружие и не задумывается о том, что это оружие можно направить в его грудь. Да, еще не наступило время делать добро, еще приходится бороться с врагами и проливать кровь. Но не нужно создавать легионы новых врагов и не нужно проливать кровь без пользы для дела — вот мой приговор вашему проекту.
Он замолчал. Молчал и Кутон. Молчание было долгим.
— Посмотри, что делается кругом, — вдруг встрепенулся Сен-Жюст. — Каюсь, я не верил Максимильену, я смеялся над надеждой на умиротворение и над этим праздником. И вот, праздник еще только готовится, а какой восторг он вызывает в людях! И все потому, что люди еще верят нам, несмотря на все свои беды. И что же предлагаем мы им в ответ? Мои вантозские декреты безнадежно погребены в каких-то комиссиях и подкомиссиях; вместо того чтобы дать народу землю, правительство с легкой руки Барера ограничивается смехотворными пособиями нищим и калекам, называя это «национальной благотворительностью»; а теперь еще вместо мяса и масла, вместо надежды на умиротворение посредством прочных республиканских институтов мы дадим им закон, который превратит их в баранов, гонимых на бойню. И это — в канун праздника верховного существа!
При последних словах друга Кутон несколько оживился.
— Минутку! — воскликнул он. — Подожди минутку, я сейчас тебе кое-что объясню. Ты говоришь о празднике. Так вот праздник-то и станет мерилом нашей дальнейшей деятельности.
— Как прикажешь тебя понимать? — удивился Сен-Жюст.
— Все очень просто. Максимильен свято верит в умиротворение. С этой целью он произнес речь 18 флореаля, с этой же целью обеспечена грандиозная подготовка к празднику верховного существа. Если праздник пройдет хорошо, если Робеспьер убедится в правоте своих чаяний, проект, который ты видел, не будет пущен в ход.
— Ты уверен в этом?
— Абсолютно. Это заветная мечта Максимильена. Кстати говоря, именно поэтому он и держит проект в тайне.
Сен-Жюст в раздумье покачал головой.
16 прериаля он получил письмо из Северной армии, от народного представителя Левассера. Письмо было тревожное. Четвертая попытка перейти Самбру не удалась. Журдан прибыл с меньшими силами, чем ожидали. Левассер умолял: «Твое присутствие остро необходимо. Приезжай скорее — это лучшее подкрепление для нас».
Сен-Жюст немедленно выправил новый мандат. Одновременно вместе с Карно он утвердил назначение Журдана на должность командующего Арденнской и Северной армиями. Мандат начинал действовать с 19 прериаля. Однако, как ни спешил Сен-Жюст, он еще на сутки задержался в столице: ему было необходимо узнать, как пройдет праздник верховного существа.
20 прериаля пришлось на прежнее воскресенье и совпало с праздником троицы; это совпадение, случайное или предумышленное, многим показалось добрым знаком. Верховное существо, выполнив заказ Давида, подарило жителям столицы чудный солнечный день.
Раннее утро, напоенное ароматами цветов и зелени, украшавших даже самые бедные дома, застало Антуана близ центральной террасы Дворца равенства; он пришел одним из первых, желая видеть все. Поднимаясь по парадной лестнице, он встречал на ее площадках, уставленных пюпитрами, первых музыкантов и хористов, которых должно было собраться до двухсот. Повсюду белели вазы с цветами и античные бюсты, вились гирлянды зеленых веток и колыхались знамена. Сен-Жюст подходил к верхней площадке, когда мимо него проскользнул человек. Облаченный в голубой фрак с широкой трехцветной перевязью, в белый пикейный жилет, золотистые панталоны и полосатые чулки, он держал в руке букет искусственных цветов и колосьев; лицо его, покрытое следами оспы, казалось сосредоточенным и одухотворенным. Это был Робеспьер. Погруженный в свои мысли, он не заметил Сен-Жюста или сделал вид, что не заметил; наверху его ждал присяжный Революционного трибунала, молодой и ловкий Вилат, который, сказав ему что-то, увел под руку вглубь. Антуан вспомнил: квартира Вилата помещалась в павильоне Флоры, откуда были прекрасно видны Национальный сад[40] и все пространство между садом и дворцом.