«Ого! Ты призываешь к восстанию! — подумал Сен-Жюст. — Это на тебя так непохоже… Что это? Жест отчаяния? Вспомни Эбера!..»
Робеспьер словно угадал его мысли.
— А если свобода погибнет, друзья, останется выпить цикуту…
— Я выпью ее вместе с тобой! — восторженно кричит Давид.
«Не те слова, — думает Сен-Жюст, — совсем ничего не понял».
Зато другие поняли прекрасно. Колло и Бийо спешат к трибуне. Но на трибуне уже Дюма; он обличает обоих, и зал вторит ему. Колло, расталкивая стоящих на пути, пытается говорить; а в Бийо уже вцепилась добрая дюжина рук…
…Он не стал задерживаться у Якобинцев. Едва Колло, с трудом протиснувшийся к трибуне, возвысил голос, а вокруг, словно по команде, начались шиканье и свист, он встал и вышел: жаль было драгоценного времени…
35
…Он еще говорит, но можно бы и замолчать, ибо через момент замолчать все равно придется. Вдоль прохода мчится Тальен. Лицо его потно, глаза сверкают. Он приближается быстро и неотвратимо, сверкающие глаза становятся больше и больше и наконец закрывают все. Вот он тигром вскакивает на трибуну и громко кричит, перебивая оратора на середине фразы:
— Я требую слова к порядку заседания!
Сен-Жюст замечает метнувшийся отчаянный взгляд Робеспьера, думает, стоит ли спорить и сопротивляться. Потом собирает листы речи и складывает руки на груди.
В течение последующих пяти часов, пока происходило все это, он стоял точно изваяние — с презрительной улыбкой на устах и отсутствующим взглядом. Со стороны могло показаться, что он впал в некое подобие летаргии, что он ничего уже больше не видит и не слышит. Но он все видел и слышал. И до самого конца оставался таким же бездеятельным и бессловесным, не приняв никакого участия в борьбе.
Почему? Почему не пытался он протестовать против нарушения порядка и не одернул нарушителя, хотя, казалось бы, легко мог это сделать: громким и властным был лишь первый выкрик Тальена, а потом он захлебнулся, выдохся и охрип раньше, чем сказал все, что хотел? Почему на долгие часы предпочел он погрузиться в миражи, в бесполезные, пустые воспоминания, вместо того чтобы действовать, он, Сен-Жюст, железный децимвир, непримиримый враг нерешительности, некогда так молниеносно сокрушивший контрреволюцию в Эльзасе, бестрепетно поразивший насмерть Эбера и Дантона, он, неизменный триумфатор на поле брани, прославленный победитель при Ландау и Флерюсе, одним словом, подлинный человек действия?
Почему? Да именно потому, что в качестве человека действия он только что понял твердо и бесповоротно: робеспьеристы проиграли кампанию, проиграли окончательно, и никакие запоздалые «действия» теперь уже ничего не исправят.
Ведь с начала термидора обстоятельства поставили Сен-Жюста как бы арбитром между Робеспьером и комитетами; желая всемерно использовать это положение, чтобы осилить врагов, он из тактических соображений решил прежде всего подчеркнуть свою беспристрастность и начал речь 9 термидора такими словами: «Я не принадлежу ни к какой клике; я буду бороться с каждой из них». Но Тальен, поняв его уловку, прерывая его, сделал выпад именно против этого утверждения и сразу поставил Сен-Жюста на одну доску с Робеспьером: «Вчера некий член правительства… произнес речь от своего имени; сегодня другой поступает точно так же… Я требую, чтобы завеса наконец была сорвана!» Эти слова делали неоспоримым то, что Сен-Жюст уже достаточно ясно понял, едва появился в зале заседаний; он, человек действия, мгновенно оценил действия врагов, те, которые видел, и те, о которых догадывался, — он понял, что конвентские группы, Гора и «болото», сумели договориться в течение ночи, что Фуше и Сиейс сплели против Робеспьера сеть, которую разорвать не удастся.
Он ошибочно думал прежде, что главные их враги — Бийо и Колло, но в действительности Бийо и Колло сами одурачены, сами попали в плен к наследникам Дантона, ко всем этим сиейсам, тальенам и баррасам, богачам и спекулянтам, скрывающим свои аферы под лживой маской санкюлотизма, к беспощадным душителям Неподкупного, беспощадным, поскольку сами они растленны и продажны и неподкупность равнозначна для них смертному приговору. Идея арбитража и связанные с нею надежды рассеивались.
Казалось, оставался еще один выход. На него ясно намекнул Барер. Он очень громко сказал Бийо, спешившему сменить Тальена на трибуне, так громко, чтобы Сен-Жюст услышал его слова, и Сен-Жюст услышал их:
— Ограничься Робеспьером; не трогай Сен-Жюста!..