Совершенно растерявшийся Эбер пытался доказать, будто, говоря о «восстании», он имел в виду… более тесное единение со всеми добрыми патриотами. Карье также уверял, что газеты перепутали, что речь шла об условном восстании…
Спускаясь с трибуны, Колло пожал руку Карье и с презрительным сожалением взглянул на Эбера. Под крики «Да здравствует республика!» кордельеры бросились обнимать Колло. Сорвав с Декларации прав завесу и разодрав ее в клочья, они вручили эти траурные обрывки «вразумителю»: Колло должен был доставить их в знак примирения и подчинения в Якобинский клуб.
Тщетные старания! Все было уже решено, и решено окончательно.
В полдень 23 вантоза Сен-Жюст снова поднялся на ораторскую трибуну Конвента — третий раз в этом месяце.
Его новый доклад подводил черту.
Начав с злободневного вопроса о кордельерской авантюре, оратор обратился к теме восстания в ее логическом и идейном аспекте. Он сказал:
— Между свободными правительствами и свободными народами существует естественное соглашение, в силу которого правительства обязуются жертвовать собой во имя родины, а народы обязуются быть справедливыми. Восстание — это гарантия народов, которая не может быть ни изменена, ни запрещена. Но правительства также должны иметь гарантию; она заключается в справедливости и добродетели народа…
Отсюда Сен-Жюст выводил, что «самый зловещий заговор против правительства состоит в развращении общественной совести, в отклонении от справедливости и добродетели, с тем чтобы, лишив правительство гарантии, осмелиться на все ради его разрушения».
Это приговор эбертистам, приговор беспощадный. Как и в первом вантозском докладе, «срывая маску с Иностранца», оратор разоблачает обе фракции, но если раньше огонь был направлен преимущественно против дантонистов, то теперь Сен-Жюст касается их лишь мимоходом, отдав всю силу своей холодной ярости группе Эбера. Но и сегодня ни имя Иностранца, ни другие имена названы не были.
— Интересы народа и правосудия не позволяют пока говорить подробнее, — заметил он, объясняя этот маневр. — Однако для захвата виновных приняты все меры: они полностью оцеплены.
Это была правда.
В ночь с 23 на 24 вантоза Эбер, Ронсен, Венсан, Моморо и другие вожаки кордельеров были арестованы. 28-го к ним присоединили Шометта и многих секционных активистов.
— Итак, с левой ногой господина Батца мы справились, — заметил себе Сен-Жюст. — Осталось выдернуть его правую ногу. Вот и конец этой пошлой трагикомедии.
Трагикомедии… Но не слишком ли уподоблял он действительность театру или азартной игре? Не слишком ли втянулся в эту игру, которую сам затеял? Не слишком ли увлекся «иностранным заговором», Батцем и псевдо-Батцем, шпионами и псевдошпионами, действительными и воображаемыми?
Во всяком случае, в своей вражде к ультра он не пожелал разглядеть того справедливого, что было в их программе. Не разглядел он и санкюлотов, стоявших за эбертистами.
Он думал, что привлек народ своими вантозскими декретами. Но ведь декреты нужно еще было реализовать. А будут ли они реализованы? И что смогут дать бедноте в самом лучшем случае?..
24
На первой странице газеты Эбера давалась лубочная картинка: дюжий молодец в треуголке и с трубкой в зубах, и рядом жаровни с углями; папаша Дюшен был продавцом жаровен. Сен-Жюст вспомнил об этом, когда в день казни Эбера, 4 жерминаля, услышал из окна песенку уличных мальчишек:
Ну уж эти мальчишки! Интересно, кто сочиняет подобные песенки, которые поет затем весь Париж?
В дни процесса эбертистов, 1–4 жерминаля, Сен-Жюст пристально следил за общественным мнением; установить истину здесь оказалось нелегко. Секционные организации поспешили проявить лояльность. Клуб кордельеров растерялся. Говоря о заседании Клуба 26 вантоза, наблюдатель Гривель заметил, что «это было собрание, подтвердившее пословицу: поразите пастуха — и стадо разбежится». Другие наблюдатели сообщили, что в день ареста на улицах, в кафе, на рынках слышались возгласы: «Пусть они погибнут, злодеи!.. Это Эбер явился причиной голода, возбуждая народ, принуждая его кричать против скупщиков и захватывать все поступавшее в Париж!» Говорили также, что «крайности» папаши Дюшена — маневр Питта.