В 1946 году, демобилизовавшись, мы оба — Владимир Солоухин и я, поступили в Литературный институт, учились на одном курсе. Я был свидетелем и участником вечера молодых писателей в Доме литераторов, где Солоухин прочел свое стихотворение «Дождь в степи», принесшее ему признание мэтров и ровесников. В начале 50-х мы оба, а с нами еще Владимир Тендряков, Игорь Кобзев работали спецкорреспондентами журнала «Огонёк», объездили всю страну. Параллельность наших судеб порою была удивительной: я нашел свою красавицу Луизу в Сыктывкаре, куда поехал на творческую практику после первого курса Литинститута, а Володя Солоухин нашел свое счастье в Нарьян-Маре, приехав туда в командировку от «Огонька» и встретив героиню будущего очерка — молодого детского врача по имени Роза. Почти одновременно мы попробовали себя в прозе: он написал повести «Владимирские проселки» и «Капля росы», сделавшие его знаменитым, а о своих дебютах я рассказал выше.
Живя в Москве, мы тоже встречались нередко, хотя уже не бросались друг к другу с лобызаниями: время отдалило нас. Но всякий раз, когда мы встречались ненароком, он успевал порадовать или развлечь меня событиями своей жизни.
— Представляешь, — рассказывал он, — решил разобрать старые читательские письма, еще той поры, когда напечатал «Каплю росы», и вдруг нахожу среди них два письма от Солжа!..
Эта находка случилась уже в ту пору, когда лауреат Нобелевской премии Александр Исаевич Солженицын жил-поживал в штате Вермонт.
В другой раз Володя рассказал мне о том, как в зарубежной поездке, в какой-то латиноамериканской стране, общительный шофер такси начал расспрашивать седока: кто да откуда?
— Я говорю ему: поэт, из России... А он мне на это: о-о, Ев-ту-шен-ко!..
Солоухин хохотал так заразительно, что и я не удержался от смеха.
Вот как долго и как интересно соприкасались мы в литературе и в обыденной жизни.
Здесь особое значение приобретало уточнение, сделанное им в авторском предисловии к «Последней ступени»: «Эта книга написана — страшно сказать — в 1976 году...»
То есть, тридцатилетний стаж нашего знакомства, который он обозначил, удлинялся еще на два десятилетия и составлял уже полвека!
Я ехал в вагоне метрополитена и видел свое отражение в оконном стекле. Будь фон неподвижным, я даже в этом тусклом свете разглядел бы на своем лице все приметы семидесятилетнего стариковства. Но фон был размыт стремительным движением поезда в туннеле — бетонные стены, тягучие жилы проводов, фонари в защитных сетках, — всё это дробило фон, а заодно делало подвижным и само лицо, омолаживая его, возвращая ему черты былого облика, как бы относя время вспять...
И я сочувственно улыбался этой причуде летящего отражения.
Вряд ли кто-нибудь удивится, если я признаюсь, что, добравшись до дома, начал читать книгу не с первой страницы, а с той, серединной, где обнаружил свое имя.
Нужно было разобраться, в каком контексте, если не всуе, оно упомянуто.
Оказалось, что не всуе.
Развернутый эпизод повествовал о том, как автор, а именно Владимир Солоухин, направляясь по делам в Союз писателей, решил сначала пообедать в ресторане ЦДЛ. Ну, никак нам не удается обойти стороной это место: меняются авторы, меняются герои и персонажи, но всех одинаково тянет именно сюда.
Попутно автор и главный герой книги удручается тем, что живет под пятой оккупации.
«...если принять формулу, что произошла оккупация страны, и уж, во всяком случае, ее культуры и ее идеологических центров, и если вообразить бы, что все захватчики оделись в какую-нибудь свою особенную форму, то, пожалуй, москвичи, выйдя утром на улицу, увидели бы, что живут и впрямь в оккупированном городе...
...Я нарочно напряг воображение и надел на них всех форму, мундиры, и получилось сразу, что я тут абориген, туземец, пришедший в привилегированный офицерский клуб, где, как могут, развлекаются господа офицеры из оккупационного корпуса, которые, правда, оказались вдруг временно как бы в отставке, не у власти, но все они тут, и боеспособны, и ждут, возможно, задуманного часа, сигнала или, как они сами называют, «назначенный день».
Наивному и недотепистому читателю, который еще не уразумел, о чем и о ком идет речь — что за оккупанты? что за сигнал? — я спешу объяснить: речь идет о евреях, оккупировавших Россию, а в данном конкретном случае — о писателях еврейской национальности, которые оккупировали русскую литературу, Союз писателей и хозяйничают в клубе писателей, куда как раз направляет стопы наш герой.
Вполне очевидно, что Владимиру Солоухину самому так нравится этот остроумный прием с оккупационной «формой», с «мундирами», что он спешит его развить как можно детальней и красочней.
«...Не успел я пройти мимо двух привратниц (в форме) и отдать плащ Афоне-гардеробщику (наш человек, из аборигенов), кивнуть дежурной по Дому, сидевшей у телефона за столиком (в форме), как в фойе меня изловила Роза Яковлевна. Офицер, никак уж не ниже майора, заведует тут культурно-массовой работой, ведет также Университет культуры, на занятия которого приглашаются москвичи и москвички. Черпать культуру и приобщаться.
... — Владимир Алексеевич, голубчик, выручайте. Вы ведь мой должник. Прошлый раз подвели, не выступили.
— Когда же теперь?
— Сегодня, Володечка, сегодня.
— А о чем?
— Язык русской прозы.
— Кто же будет учить их вместе со мной языку русской прозы?
Этот вопрос, в общем-то обычный (я хотел ведь спросить лишь, с кем вместе придется выступать), прозвучал неожиданно резко и оголенно. Роза Яковлевна вспыхнула, но сдержалась, ответила спокойно, вежливо:
— Обещали прийти Юрий Нагибин и Юрий Яковлев. Может, придет Рекемчук.
«Так, еще три мундира», — это я про себя, конечно, а вслух отказался наотрез, не потому, что — мундиры (все это мои добрые знакомые, а Саша Рекемчук, можно сказать, очень хороший знакомый, если не друг, с тридцатилетним почти стажем знакомства), но просто сегодня вечером я никак не мог выступать, ибо обещал быть у Кирилла.
— Ну, очень жаль, — обиделась Роза Яковлевна. И вдруг добавила: — От вас я этого не ожидала».
Вот такой по тексту и смыслу оказалась полная цитата из книги «Последняя ступень», из которой поначалу и походя я вырвал несколько умиливших меня строк.
В растерянности и неловкости я отлистал несколько страниц назад, к началу книги.
Увидел набранный мелким шрифтом список имен и фамилий в авторской сноске: Винокуров, Ваншенкин, Роберт Рождественский, Евтушенко, Симонов, Вознесенский, Межиров, Гудзенко, Каверин, Лагин, Виль Липатов, Вадим Кожевников, Катаев, Чуковский, Аркадий Васильев, Уварова, Юлиан Семенов, Гребнев, Козловский, Снегова, Поженян, Юрий Трифонов, Юрий Нагибин, Зорин, Сафонов, Василий Аксенов, Михаил Рощин, Римма Казакова...
«...и т.д., до 85 процентов московской писательской организации», — итожил автор.
Сразу вспомнился другой список, обретший мировую известность. Он был связан с именем германского промышленника Оскара Шиндлера, который в годы второй мировой войны, в Польше, спас от смерти тысячи евреев, обреченных на уничтожение в газовых камерах. Он вносил их фамилии в списки рабочих, якобы необходимых ему на военном производстве, но в этих списках были и младенцы, и немощные старики. Он сам рисковал жизнью: в Гестапо и СС догадывались о подоплеке его хозяйственных забот...